Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2016 Июль-Декабрь

Листва упала пустым мешком,

Над городом вьюга из разных мест.

Великий праздник босых идей,

Посеем хлеб — соберём тростник.

За сахар в чай заплати головой —

Получишь соль на чужой земле.

Протяжным воем — весёлый лай,

На заднем фоне горит трава.

Расчётной книжкой моё лицо.

Сигнал тревоги — ложимся спать.

Упрямый сторож глядит вперёд,

Рассеяв думы о злой жене.

Гремит ключами дремучий лес,

Втирает стекла весёлый чёрт.

Смотри с балкона — увидишь мост,

Закрой глаза и увидишь крест,

Сорви парик и почуешь дым,

Запомни: снова горит картон.

Вот и всё. А можно ещё бесконечно было бы так нанизывать. Это нанизываются именно штампы — частью советские («расчётной книжкой моё лицо»), частью фольклорные. Это расколотый, разорванный мир, лишённый какой-либо связи, лишённый сюжета; мир, в котором плавают, увы, мёртвые обломки русского былинного и песенного мира, русского фольклора и советского штампа. Это внутренний мир советского человека образца 1985–1987 годов.

У Янки вообще есть ощущение этой потерянности, затерянности в мире. И, может быть, поэтому так тоскливо её слушать. И этот сиротский жалобный голос вызывает в нас скорее, конечно, сострадание, нежели раздражение. Но если взять эти тексты отдельно, сами по себе, то они, конечно, поражают монотонностью и каким-то странным отсутствием смысла.

Лучшее, что написала Янка, — это, как мне кажется, совершенно гениальная песня «По трамвайным рельсам». В ней есть и сюжет, и метафоры, в ней всё понятно. И дело даже не в понятности (понятность — не главная добродетель искусства), а в ней есть точность: вот этот страшный мир городских детей, которых могут убить за то, что они пошли погулять по трамвайным рельсам, эта узкая, плоская, еле-еле разрешённая советская полусвобода. А в остальном, как мне кажется, это та ситуация, когда штамп остаётся штампом, когда он не перерастает себя, а от свободного перемещения этих штампов сумма не меняется никак.

Деклассированных элементов первый ряд,

Им по первому по классу надо выдать всё,

Первым классом школы жизни будет им тюрьма,

А к восьмому их посмертно примут в комсомол.

В десяти шагах отсюда светофор мигал

Жёлтым светом две минуты на конец дождям.

А в подземном переходе влево поворот,

А в подземном коридоре гаснут фонари.

Коридором меж заборов через труп веков,

Через годы и бурьяны, через труд отцов,

Через выстрелы и взрывы, через пустоту.

В две минуты изловчиться — проскочить версту…

Ну и так далее. Неужели вы сами не ощущаете, даже искренне любя Янку, до какой степени это скучные стихи, в сущности и не стихи? Это могло производить впечатление, когда это отравленным, несчастным, сломанным, лирическим, надрывным голосом выкрикивается, иногда под очень громкую и совершенно не идущую к делу музыку. Но неужели вы не чувствуете сами, до какой степени это механистично? Как стихи это совершенно не работает. Ну, может быть, это и адекватно — плохие стихи о плохой жизни. Но совершенно невозможно отыскать в этом подлинное лирическое чувство.

Мне кажется, что трагедия Янки была главным образом в том, что вот это состояние, очень русское состояние (и в фольклоре это тоже есть) бесприютности, неуюта было ею воспринято как такая своего рода императивная обязанность именно так и жить, как такая императивно навязанная жизнь: бездомность, безлюбие, страшное одиночество.

Мне представляется, что позволить себе говорить о русской бесприютности может только человек очень глубоко в жизни укоренённый. Нужна огромная дистанция между русским сознанием и русским образом жизни. Вот это то, что, по-моему, очень хорошо умеет Борис Гребенщиков, за что многие бездарности объявляют его продажным. Это, по-моему, очень мерзкое обвинение. Это тоже всё к разговору о предательстве.