Трансформация войны

Во времена Римской империи, а также на протяжении почти всего Средневековья декларируемые (и отчасти действительные) причины, побуждавшие людей сражаться, носили преимущественно религиозный или правовой характер: dieu et mon droit [50]. И наоборот, нет ничего более характерного для современной эпохи, как тот факт, что политические соображения были отделены от правовых, и в особенности от религиозных, вследствие чего последние две группы стали рассматриваться как не имеющие отношения к войне. Начиная с 1648 г. соображения, по которым государства вели войны, носили исключительно светский характер и почти всегда основывались на расчетах соотношения сил. Представление о государстве, обладающем территорией (сначала понятие «территориальный» означало просто «непосредственно прилегающий»), возникло в период с 1600 по 1650 г., что совпало по времени с появлением первых современных карт. Начиная с Людовика XIV и Наполеона и заканчивая Адольфом Гитлером, географическая экспансия и объединение, несомненно, стали самой главной целью вооруженных конфликтов; как однажды сказал Фридрих II Великий, деревня на собственной границе стоит намного больше, чем целая область за сотни миль. Если бы эти знаменитые люди жили сегодня, они бы с удивлением протерли глаза. Поскольку документ, подписанный от лица большей части человечества, а именно Хартия ООН, однозначно запрещает применять силу для изменения национальных границ, они, вероятно, спросили бы, зачем мы, люди, живущие после Второй мировой войны, вообще утруждаем себя ведением войн.

Не так-то легко ответить на этот вопрос, по крайней мере когда дело касается войн между государствами. Хартия и сила общественного мнения, на которой она основывается, привели к возникновению такой ситуации, когда у государства остается все меньше возможностей открыто заявить, что его цель — завоевание другого государства, не говоря уже об уничтожении последнего. Что еще более важно, даже в случае действительного завоевания шансы на то, что оно будет признано международным сообществом, стали достаточно призрачными. Обычно в таких случаях за военными действиями следует не подписание мирного договора, а прекращение огня или перемирие, вследствие чего возникает правовая «серая зона», которая может существовать многие годы или даже десятилетия. Такова ситуация на Ближнем Востоке начиная с 1948 г.; а на Дальнем Востоке нечто подобное имеет место с 1945 г., когда Советский Союз оккупировал четыре острова Курильской гряды. С тех пор случаи, когда война приводила к изменению государственных границ, не говоря уже о том, чтобы изменения были признаны на международном уровне, можно легко сосчитать на пальцах одной руки. Даже в Африке, где многие границы первоначально были просто проведены линейкой на контурной карте, их обычно считают священными и неприкосновенными, сколь бы нелогичными они иногда ни казались.

Спустя три с половиной столетия после окончания Тридцатилетней войны никто не идет на войну, чтобы доказать, что Бог на его стороне, — по крайней мере большинство из нас так думали, пока приход к власти в Иране аятоллы Хомейни не доказал нам обратное. Конечно, тот факт, что причины, исторически считавшиеся крайне важными, — добыча, рабы, женщины — сегодня немыслимы, не гарантирует того, что они никогда не вернутся в обиход. Говоря о будущем, каждый из нас вправе дать волю своему воображению. Бесспорен, однако, тот факт, что поскольку изменяется сама природа военных организаций, то будут меняться и цели, во имя которых будут вестись войны. То, ради чего люди станут воевать завтра, будет отличаться от того, ради чего они воюют сегодня, и то, как это соотносится с религиозными и правовыми соображениями, тоже может отличаться от того, как смотрим на это мы.

Несомненно, циники будут доказывать, что такие цели, как справедливость и религия, всего лишь благовидная маска, поскольку как только спадает словесная шелуха, всегда и везде поднимают голову эгоистические соображения, имеющие отношение к интересам воюющего сообщества.

Это обвинение не является ни новым, ни голословным: слишком часто правда просто служит прикрытием для силы. Однако все может быть как раз наоборот. Если современная стратегическая мысль понимает рациональность как сведение справедливости и религии к лежащим в основе всего интересам, то эта же самая «интеллектуальная мясорубка» может свести интерес к скрытым религиозным или правовым принципам. Например, правомерно ли утверждать, что американские экономические и политические интересы привели к возникновению политической доктрины под названием «Manifest Destiny» [51]и к покорению континента? Или наоборот, что квазирелигиозная идея «Manifest Destiny»транслировалась в экономические и политические интересы? Мы можем снова и снова задавать себе этот вопрос, «обвешивая» его по ходу дела все новыми отсылками и доводами, но любой ответ, не учитывающий обе стороны, не будет достоверно отражать человеческую природу.