Транквилиум

Вода была почти нестерпимо горячая, и Светлана мылась с великой радостью, с неожиданной для себя радостью – она была уверена, что уже никогда не испытает в неволе этого чувства. А мыло восхитительно пахло табаком и дегтем – как в детстве, как в лагерях – но не тех, для интернированных, а военных, солдатских, честных. Летние маневры… поорудийно!.. и – вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по брюхо… и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не могло быть на этом свете… Наконец, понукаемая, она растерлась полотенцем, надела колючую, будто из мешковины, рубаху, войлочные боты и белую косынку – просто сложенный по диагонали кусок редкой белой ткани, не подрубленный по краям.

В смежной комнате ей дали длинный стеганый халат, серое одеяло, серые простыни, плоскую комковатую подушку и тощий, в разводах матрац.

– Клеенку надо?

– Зачем?

– Может, ты ссышься ночью, почем я знаю?

– Н-нет…

– Тогда ступай.

Великанша, которая ее вела, ворчала полуразборчиво: в одиночку, всё в одиночку посылают, ага – напасешься на всех одиночек, как же… вот, заходи.

Камера была в самом начале бесконечно длинного коридора, ярко освещенного и пустого. Видна лишь череда дверных ниш да несколько скамеек у стены.

– Ну, чего ждешь?

Светлана вошла. Воздух в камере был спертый. Свет, похоже, проникать мог только через зарешеченное окошечко над дверью. И стены, и потолок были глухими. Напротив двери стоял стол, рядом – табурет. Койка была длинная и узкая, как доска. Под койкой белело ведро.

– Как же можно – без окон?..

– Что есть. Будешь хорошо сидеть – переведем в другую, освободится какая-нибудь. Значит, слушай меня, повторять не буду: подъем в пять тридцать, завтрак в семь, второй завтрак в двенадцать, обед в семь, отбой в девять. Днем спать запрещено, на койке можно только сидеть. Посуду получишь завтра. Ясно все?

– Да, спасибо…

– Если желаешь, можешь купить свечи. У меня, например.

– Спасибо, конечно… но я из лагеря, и все осталось там…

– Ты, вижу, из благородных. Могу и в долг поверить. Берешь? По шиллингу свечка и спички три шиллинга.

– Я… боюсь, меня могут и не найти…

– Ай, не свисти. Таких всегда находят. На нас, простых, могут насрать, а вас нахо-одят… Вот тебе спички, свечи потом принесу. На первое время – к столешнице снизу огарочек прилеплен. Так что живи и в ус не дуй.

Великанша вышла, стало темно, заскрежетал засов. Светлана осталась одна. Слышно было только, как шумит, прокачиваясь, кровь в ушах.

Непонятно, подумала она. Положено, наверное, что-то чувствовать…

Расстилая при свете огарочка постель, ложась на эти ужасные ломкие, пахнущие какой-то обеззараживающей дрянью простыни, заворачиваясь, укрываясь от всего на свете колючим тонким одеялом, погружаясь в логово снов, она так и не испытала ничего, кроме странного, как бы чужого, облегчения…