Трамвай мой - поле

– А то ты, бедненький, не знаешь? О том же!.. О том, что батько твой за любовь жизни не пощадил. Или ты думаешь, он порешил её так себе, с бухты- барахты, за гулькин нос?

– О чём вы?!!

– “О чём? О чём?” Да будет тебе Исусика ломать. Ты! Ты ему дорогу перешёл! С тобой она, царствие ей небесное или что там у них у евреев… С тобой она снюхалась! Вот и пеняй!..

Весь этот вечер и всю эту ночь лил дождь. Лил дождь… Лил дождь…

Весь этот вечер и всю эту ночь лил дождь и буйствовал ветер. Костя бродил по пустынным улицам, думал о том, что хорошо было бы сейчас схватить какой-нибудь менингит или воспаление лёгких и умереть.

Было холодно. Ошалело метался ветер, растолчённым стеклом лупили по лицу пучки дождинок, раскачиваясь, скрипели на столбах фонари, трещали надломленные ветви акаций и каштанов и, продираясь сквозь кроны, падали на землю. Эти скрипы и трески, и скрежеты, подхваченные и усиленные завыванием ветра, шумом дождя, сливались в тягучий нескончаемый стон.

До нитки промокший, Костя набрёл на беседку в Лунном парке, неподалёку от Потёмкинской лестницы, забрался на стол, свернулся на нём калачиком и пролежал так до утра. Раздёрнутыми глазами смотрел он в ревущую толщу тьмы, изредка прошиваемую разрядами молний, и впервые в жизни не боялся ее.

Он хотел умереть.

– Что же он? Умер?

– Умер.

– А ты?

– А я – трамвай.

– А трамвай?

– Поле.

– А поле?

– Человек.

– А человек?

– Бог.

– А Бог?

– Дьявол.

– А Дьявол?

– Я.

– А трамвай?

Chicago, 1987