Трактаты

Но откуда в таком случае, говорите вы, могла взяться о вас такая молва, которой, судя по всему, оказалось достаточно законодателям? Но, спрошу я вас, какова порука или им тогда или вам теперь относительно ее достоверности? Да, молва существует. Но не эта ли молва есть «зло, быстрее которого нет ничего»? Однако почему же это зло, если бы она всегда бывала истинна? Не лжива ли она? Чаще всего она не отступает от склонности ко лжи даже и тогда, когда сообщает истину. Хотя в последнем случае молва не присоединяет лжи к истине, однако она эту истину преувеличивает, преуменьшает, прихотливо преобразует. Почему? Потому что это ей необходимо. Она существует только до тех пор, пока выдумывает. Она живет, пока не объявит о чем-либо. После этого она гибнет и, как бы исполнив долг вестницы, исчезает. Соответственно этому молва все всегда указывает определенно и точно. Ведь никто не говорит, например: «Утверждают, что это случилось в Риме», или: «Есть слух, что он получил провинцию». Но всегда говорят: «Он получил провинцию» и: «Это случилось в Риме». Кроме одного лишь сомневающегося в своих словах никто не ссылается на молву, потому что всякий уверен, что он знает, а не мнит. Никто не верит молве, кроме глупого, потому что мудрый не верит неверному. Молва, как бы широко она ни была распространена, всякий раз, несомненно, исходит из одних уст, а потом мало-помалу распространяется посредством других языков и ушей, и первоначальный незначительный ее источник заглушается сплошным шумом общего говора, так что никто не задумывается о том, не ложь ли была посеяна теми первыми устами. А это часто случается – или по врожденной склонности к зависти, или по беспричинной подозрительности, или просто по страсти измышлять. Но хорошо, что время открывает все, как об этом свидетельствуют ваши изречения, пословицы и сама природа, которая так устроена, что ничто не скрывается, даже и то, о чем молва не возвестила.

Смотрите, что за диковинный закон выставили вы против нас. Некогда закон этот нас обвинил, немалое протекшее с тех пор время подкрепило обвинение и довело его до достоверности, но доказать выдвинутые обвинения так и не удалось. При императоре Августе имя Христа появилось, при Тиберии учение Его засияло, при Нероне распространилось гонение на христиан, так что вам стоило бы задуматься о личности гонителя. Если этот император благочестив, то нечестивы христиане. Если он справедлив, невинен, то несправедливы и виновны христиане. Если он не враг общества, то враги общества мы. Каковы мы, это показал сам гонитель наш, который наказывал, конечно, то, что противостояло ему. И хотя все законы Нерона уничтожены, этот один остался – очевидно, потому, что он справедлив и непохож на своего автора.

Итак, мы существуем пока еще менее 250 лет. В это время было столько злодеев, столько удостоившихся вечности крестов, столько умерщвленных детей, столько залитых кровью хлебов, столько ниспровержений светильников, столько прелюбодеяний, и однако доселе о христианах доносится одна только молва. Разумеется, эта молва имеет прочное основание в извращенности человеческого ума: она успешнее производит действие в людях грубых и жестоких. Ибо чем более они расположены ко злу, тем более способны верить ему. Вообще они легче верят вымышленному злу, чем действительному добру. Если бы, однако, несправедливость оставила в вас место благоразумию, то, конечно, справедливость при исследовании достоверности молвы потребовала бы обратить внимание на то, кто мог быть источником ее распространения в народе, а потом и во всем мире. Я полагаю, что таким источником не могли быть сами христиане, так как и по букве и по духу всех таинств в них обязателен обет молчания. Но тем более такого обета молчания требуют те таинства, которые, будучи разглашены, не избежали бы скорого наказания по человеческому суду. Значит, если не сами христиане это объявляют о себе, то посторонние люди. Спрашиваю вас: откуда знают это посторонние люди, когда даже законные и дозволенные таинства опасаются всякого стороннего свидетеля? Уж не допускают ли таких свидетелей недозволенные таинства? Но посторонним более свойственно незнание и вымыслы. Или узнать тайны помогло любопытство домочадцев, подглядывавших через щели и скважины? Но когда это домочадцы выдавали вам своих господ? Разве они не стали бы на нас с готовностью доносить, если бы жестокость наших деяний была такова, что справедливое возмущение нами с легкостью рвало бы узы дружбы? Да и не могло быть скрыто то, от чего содрогается разум, мутится зрение.