Тракт. Дивье дитя

И потому относился к усталым с особым чувством – а уж они-то его привечали. Старики, кто уж жить измаялся, те даже ворчали порой, где, мол, тебя, навьё, носило столь времени, давно заждались, мол. Бабы несчастные, надорванные да битые, в иное время чуть не молили – иначе, мол, только в петлю впору – а если приходил, целовали в уста, да говорили ласковое. Детишек Демьянке тяжело было отпускать – да как держать-то, если упал да косточки на хребте переломил или чугун кипятка на себя выплеснул? Такому-то бедолаге, ангельской душеньке, лишний часок на свете прожить – только промаяться…

Демьян так о себе понимал, что он у живых вроде проводника к Божьему престолу – а потому лешаков побаивался. Божественного в них виделось маловато; барин Юлиан Анатольевич, белокурый красавец, навий князь из французов, высказал, что лесная Охота служит Случаю, а Случай – штука, скорее, от лукавого. Демьянка Юлиану Анатольевичу поверил. Охоту ему выпало увидеть один-единственный раз, но с тех пор хотелось бежать с дороги любого мрачного лесного всадника на жеребце из черного дыма. Тот, что встретился в Прогонной, еще разговаривать стал – а прочие лишь направляют стрелу в сердце, мол, убирайся, пока цел! И уберешься…

Им вовсе все равно, живое они гонят или неживое. Они – стихия. И именно потому, что лешаки всегда понимались, как стихия, Демьян поверил, что им многое открыто. А в музыку он вообще не мог не поверить – музыка и у него в душе всегда звучала, он ее отовсюду слышал. Лешакова ужасная песня теперь в душе огнем горела; один человек помрет – жаль, а если такой кусок мира со всем живым, что ни на есть? Душа кровью изойдет…

Демьянка сидел на ограде около барской усадьбы и думал, каково это – идти душегубствовать, жизнь силой отбирать, пусть и у такого поганца, как купчина. Есть, конечно, навий зов, чара – но купец-то, все-таки, не баба, чтобы Демьяновым голосом очароваться. Господа говаривали, что возможно кого угодно голосом заворожить, но Демьян не особенно верил. А значит, придется войти в зеркало, да в чужом доме, перед иконами, схватить живого человека клыками за горло…

Не силу пить – кровь. Украсть. Вроде как поганый упырь, что по ночам малых детей в колыбельках душит. Демьяна передергивало от омерзения.

Одно дело – проводы обреченной от Бога души, другое – смертоубийство. Демьян-то, пожалуй, что и не способен на смертоубийство, вот в чем незадача.

Оттого, что он не мог решиться, и вышло, что обитатели дома решились раньше.

Никого из живых, а тем паче – из живых людей не боялся Демьян ночью при месяце. Он слышал, как из дому вышел купцов Игнат, но ему и в голову не могло прийти, что Игнат станет по нему из ружья палить. Демьян же был – сова, а сова – птица не промысловая, да и не та хищная птица, которую всем застрелить охота. И то сказать – цыплят не ворует.

А Игнат на сей раз не промахнулся.

Демьян услышал выстрел – и тут же дробью хлестнуло, как кипятком. Боль вышвырнула его в человечий облик; он оказался лицом к лицу с Игнатом и показал клыки, как раненый волк.

– Прочь с дороги, живой! – прошипел Демьян, чувствуя, как вместе с кровью из раненого бока течет навья сила. Он знал, что выглядит жуткой нежитью, был уверен, что Игнат шарахнется – и ошибся.

Игнат, отступив на шаг, с совершенно дикими глазами, не опуская ружья, выстрелил из второго ствола – в грудь Демьяну, в упор.

Боль окрасила Демьянову ночь в багровый цвет, целиком, вместе с небесами – и глаза заволокла рдяная пелена. Он вырвал ружье у Игната из рук легко, словно у ребенка, отшвырнул в сторону – вот теперь-то Игнат и шарахнулся, но только чтоб дотянуться до поленницы, да полено вытащить. Никакого навьего зова не вышло, никакой смертной чары – обычная драка, не иначе, чем в кабаке, когда хватают все, что под руку попало, да и лупят по чём попало, без всякой пощады и милосердия.

Не было у Демьяна ни сил, ни времени на церемонии, на беседы, раздумья да прощальные поцелуи – и собеседник нынче вышел не тот. Демьян даже про клыки забыл – врезал кулаком в подбородок, а другим-то – под ребра, будто с Игнатом на кулачки дрался, а Игнат двинул поленом – Демьян подставил локоть, хоть вовсе не следовало бы: хоть и мертвяк, но боль он отлично чувствовал. Полено – это уж вовсе подлое дело, подумал Демьян, схватил Игната за рукава, дернул к себе и впился бы клыками в шею сбоку, но тот вертелся, вышло как-то около уха, зацепил жилу, кровь хлынула, Игнат взвыл ужасным голосом, заваливаясь назад, Демьян нагнулся за ним, сжимая зубы – в крови была грубая, грязная сила, но ее было много, от нее ушла боль, и ночь осветилась лунным сиянием…

Вот тут-то и врезалось страшно холодное острие даже не в тело – в навью суть Демьянки, в душу, если и вправду у мертвяков есть душа – в сердце. «Колом? Железом?» Мир треснул и стал разваливаться на части, а Демьянка в самое свое последнее мгновение стиснул клыки мертвой хваткой, как охотничий пес, издыхая, все же хватает медведя, чтоб наверняка не ушел – и понял, что в Нави ему уж не удержаться и никогошеньки больше не видеть.