Трагическое положение

Но меня ожидало новое несчастье, и такое, от которого могли бы расшататься самые крепкие нервы. От тяжелого давления стрелки глаза мои положительно выходили из орбит. В то время как я раздумывала, каким образом мне обойтись без них, один из них прямо вывалился у меня из орбиты и, покатившись по крыше колокольни, попал в водосточный желоб, проходивший по карнизу. Потеря моего глаза была не так чувствительна, как обидно было выражение дерзкой независимости, с которой он смотрел на меня, выкатившись. Он лежал в желобе у меня под носом, и его поведение было бы смешно, если бы не было так отвратительно. Никогда я еще не видала такого подмигивания!

Такое поведение моего глаза в желобе возмущало меня своей дерзостью и позорной неблагодарностью, но было также крайне неприлично в виду симпатии, всегда существовавшей между обоими глазами одной и той же головы, хотя они и стояли далеко один от другого. Мне пришлось тоже волей-неволей подмигивать, отвечая негодяю, лежавшему у меня под носом. Впрочем, я скоро почувствовала облегчение: и второй мой глаз выскочил. Падая, он покатился по тому же направлению, как первый (очень возможно, что тут был заговор). Оба вместе выкатились из желоба, и, говоря по правде, я была рада, что избавилась от них.

Стрелка уже врезалась мне в шею на четыре с половиной дюйма, и оставалось прорезать только тонкий слой кожи. Я ощущала такое счастье, сознавая, что, самое позднее, через несколько минут освобожусь от своего неприятного положения. И мое ожидание не вполне обмануло меня. Ровно двадцать пять минуть шестого пополудни большая минутная стрелка подвинулась в своем ужасном ходе настолько, что перерезала небольшой остаток кожи на моей шее. Мне вовсе не было жаль, что голова моя, причинявшая мне столько хлопот, наконец, совершенно рассталась с туловищем. Она сначала покатилась по крыше, потом задержалась на секунду в желобе и, наконец, одним скачком очутилась на улице.

Откровенно признаюсь, что мои чувства были очень странного, мало того, самого непонятного, таинственного характера. Я чувствовала себя и здесь и там в одно и то же время. В моей голове я воображала себе, что я годовой настоящая синьора Психея Зенобия, а с другой стороны, была убеждена, что я, тело, — настоящая я сама. Чтоб выяснить свои мысли по этому предмету, я ощупала в кармане табакерку, но, намереваясь, вынув ее, воспользоваться ее приятным содержимым, тотчас же заметила свою собственную несостоятельность. Тогда я бросила табакерку вниз, к своей голове. Она с удовольствием взяла понюшку и наградила меня в благодарность улыбкой. После того она обратилась ко мне с речью, которую, за отсутствием ушей, я с трудом могла расслышать. Однако я поняла, что она удивлялась, как это я желаю остаться в живых при таких обстоятельствах. В заключительной фразе она привела благородные слова Ариосто:

   Il pover hommy che non sera corty
   And have a combat tenty erry morty; [6]

Сравнивая меня, таким образом, с героем, который, не заметив в пылу битвы, что умер, продолжает сражаться с беспримерной храбростью. Теперь уже ничто не мешало мне спуститься с моей высоты, и я это сделала. Что особенно поразило Помпея в моей наружности, я до сих пор не знаю. Только он растянул рот до ушей, зажмурил глаза, будто желая раздавить веками орех, наконец, сбросив свое пальто, он пустился бежать вниз по лестнице и исчез. Я прокричала ему вслед гневные слова Демосфена:

   "Эндрю О'Флегефон, ты, правда, спешишь убежать" [7]

и затем обратилась к своему сокровищу, одноглазой, косматой Диане. Увы! Какое ужасное зрелище поразило меня! Не крысу ли я увидала, удирающую в свою нору? Неужели то были косточки моего любимца, съеденного чудовищем? Боже! Что же узрела? Не дух ли это, простившийся с телом; не тень, не призрак ли моей любимой собачки, который я увидала сидящим так грустно в углу? Слышите! Она заговорила и, — небо! — на немецком языке Шиллера:

   Unt stubby duk, so stubby dun
   Duk she! duk she!..[8]

И не справедливы ли — увы! — ее слова:

   И если умер я, то умер
   За тебя… за тебя!

Милое создание! Она пожертвовала собой ради меня. Без собаки, без негра, без головы, что теперь оставалось бедной синьоре Психее Зенобии? Увы! Ничего.

Я кончил.