Товарищи

— Неужели твои заслуги закрыли перед тобой весь свет? — сказал он, глядя внимательным, испытующим взглядом на Баклана. Тот обеспокоенно шевельнулся, выпрямился, отвел глаза в сторону. — Один человек сказал мне про тебя, что ты каким был в отряде, таким и остался… Ничего, одним словом, нс изменилось. Как будто и правда — все в тебе прежнее, партизанское… Но мне кажется, тот человек ошибся в тебе. Ты переменился, Василь, очень переменился! Душа у тебя стала другой.

— Ты ошибаешься, Саввич, — обиженно перебил Баклан.

— Ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь. Ты оторвался от всех нас и даже, я скажу тебе, отстал от нас, от жизни. Покою хочешь, словно инвалид. Ты глядишь только в свою душу, о себе одном заботишься…

"Почему он так изменился? А может быть… — Ковалевич взглянул на Баклана пристально и недоверчиво, — может, он и не менялся?" Неужели Ковалевич просто не видел, не замечал этого?

— Скажи, ты и воевал только для того, чтобы… иметь заслуги?

Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам на подбородке потемнел. Василь резко поднялся.

— Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я кровь проливал…

Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.

— Я так и думал, что не для заслуг, Василь… Ты, кажется мне, сейчас просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А может, голова закружилась от хвалебного шума…

Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;

— Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах говорить. Но сегодня я скажу… Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников…

Скажу правду: в райкоме была такая мысль — собрать колхозное собрание и решить, не настало ли время тебе освободить место для другого председателя. Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать выправить дела в колхозе при твоем участии… Теперь — твое слово. Помни, что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно…

Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.

— Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня такой — не люблю кривить душой…

Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.

— Не думал я, что увижу тебя таким…

Как же это ты, Василь?..

Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное тарахтенье трактора.

"Ушли… Ушли…" Два года он ждал этой встречи…

Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.

Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:

Полюбила тракториста,
Он красивый и простой.
Называет меня милой,
Говорит, что холостой.

Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже, пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось — там его ждало одиночество.

Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились спать.

Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", — подумал Иван Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.

— Спасибо тебе, Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы сделали.

Радостно мне было видеть это… Так радостно, как… в Лапотовке, когда отряд впервые принимал самолет с Большой земли.

Помнишь?

— Ну, как же, помню… Вы тогда опоздали на аэродром… Нам три раза присылали телеграммы — встречайте. И мы три раза выходили встречать, а самолета все не было… Он прилетел, когда мы уже мало верили.

— Помнишь… Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.

— Не зря жили это время, — горячо ответил Рыгор.

— Это ты хорошо сказал: не зря жили. Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские… Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что упала на высокий крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. — Да, киснуть у нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты не стоит на месте…

— Она не даст остановиться….

Помолчав, Рыгор сказал с уважением:

— А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило…

— Заботы, брат… Такие заботы. — Иван Саввич пошутил: — Не годы молодца гнут, а заботы…

Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.