Товарищи

— Не стеснитесь, вашескобродие, посадим его? — сказал кучер. — А то ведь подобьется ногами… Хочь и чижало, помаленьку доедем.

— Да я доползу… спаси Христос… у меня ноги привычные… Стеснять еще вас…

— Ну, садись, садись, чего там! — покровительственно воскликнул Терентий, дружески подмигивая отодвигавшемуся в угол тарантаса пассажиру Василию Евстафьичу.

Парийский поколебался несколько мгновений, кинул взгляд на свои ноги… и с особой деликатной осторожностью стал одной калошей на подножку. Глядя, как он медленно лез и медленно усаживался на скромном местечке — не рядом с Василием Евстафьичем, а ниже, спиной к нему, свесив ноги наружу, Терентий снисходительно усмехнулся:

— Тоже… в калошах!..

— Да ты бы повыше, Сема, — сказал дружески-небрежным тоном пассажир: — неловко ведь…

— Нет, не беспокойтесь. Ничего, славно… Просто, даже как вольтерское кресло…

— Еще острит, подите же, — подумал пассажир не без удивления. — Изгнан из второго класса духовного училища а ученых слов где-то набрался.

Терентий тряхнул вожжами, опять затрещал тарантас, и в поле зрения Василия Евстафьича тряслась уже не одна спина кучера: ниже ее тихо и покорно заколыхалась спина Парийского, сутулая, с плечами дугообразно согнутыми к груди.

— Откель идешь? — крикнул Терентий, обернувшись к Парийскомy.

Сиплый голос прокричал что-то в ответ, но за треском тарантаса нельзя было разобрать. Кучер придержал лошадей, и, когда они пошли шагом, Парийский повторил:

— Ходил к благочинному.

— По какому делу?

— По требованию. Архирейскую резолюцию объявить.

— В счет чего?

— Заходил я прошением к архирею насчет псаломщицкого места.

— В дьячки думаешь? Что ж, дело не плохое в дьячки, — снисходительно одобрил Терентий Прищепа.

— Кормиться чем-нибудь надо… Архирей положил резолюцию: для практики в Преображенский монастырь на полгода — объявить просителю.

— Ваканция добрая — в дьячки… Старайся. Табак имеешь?

— Обязательно…

Парийский сунул руку за пазуху и вытащил свернутый газетный лист. Василий Евстафьич достал кожаный портсигар и, вынув из него две папиросы, молча подал их товарищам. Парийский суетливо черкнул спичкой. Огонек вздрогнул, трепетно заметался по трем лицам, одновременно нагнувшимся к нему, и в его мгновенном свете каждому из товарищей показались вдруг знакомыми и близкими черты других, беспощадно измененные временем, но не утратившие давних, забытых и теперь неуловимо мелькнувших своих каких-то особенностей, им одним свойственных. Да, они… несомненно, они, постаревшие друзья детства: это вот нос Семена, горбатый, тонкий, солидных размеров — за него когда-то звали его Клеваком; а это взгляд, несомненно, Терешки Левши, разбитного и плутоватого малого, у которого рубаха была с лиловыми полосками, а портки с синими; а эти толстые, серьезные, точно собирающиеся засвистать губы — чьи же иные, как не Васьки Пульхритудова, смиренного когда-то и упорно трудолюбивого кутейника[7]?

— Вы что же, Василий Евстафьич, на родину взглянуть? — нерешительно заговорил Парийский.

— Еду продать родительский домишко. Что ему зря преть? Под почтовое отделение хотят взять… Дешевато, а придется отдать, видно.

— А сколько дают?

— Восемьсот. Дешево. Дом долговечный: старые попы основательно строились.

— Дом крепкий, чего толковать… Вы чем же сейчас служите?

— Товарищ прокурора окружного суда.

— Гляди, чины имеете большие?

— Коллежский советник.

— Это как же по-военному, вашескобродие? — спросил с козел Терентий Прищепа: — я ведь в солдатах служил, так у нас штабс-капитан, капитан, подполковник, полковник… Ну, а подпоручики и поручики — энти птаха помельче… Вы же к какому чину?

— По военной табели, кажется, полковник.

— Это слава Богу, — одобрительно заметил Прищепа: — Бог даст, и генералом будете, лестно будет и нам взглянуть.

Парийский вздохнул.

— Да, свой предел каждому указан, — сентенциозно и грустно заметил он: — а жалованье какое получаете?

— С прогонами и канцелярскими тысчонки четыре набежит.

Эта сумма, по-видимому, ошеломила обоих собеседников товарища прокурора. Терентий Прищепа посвистал, а Парийский с восхищением повторил:

— Ч-че-ты-ре тысячи! Приличное жалованьице…

— Вот бы нам с тобой, Семен, хочь бы на годок, — сказал Терентий, тряхнув головой.

— Н-да… — мечтательно согласился Парийский.

— Первым долгом — десятин пятнадцать землицы отхватил бы. Пускай полторы тыщи отдам, но она эту самую цифру в два года произнесет! Быков пары три-четыре… Осенью бы пахал, к зиме — в Москву на зарез, — дай сюда полтыщу… И концы в концов[8] напился бы потужей! — заключил Терентий вдохновенно.