Товарищ Ссешес

Повернул строго на юго-восток по направлению к другому городишке — Овручу — и по-тихому потопал в его направлении. Скоро наткнулся на железку. Тут наступил самый сложный момент моего полета, но неведомый московский доброжелатель (прилечу — пожму руку) и тут показал себя с лучшей стороны. В присланном маршруте черным по белому было написано: «…по достижении ж.д. полотна дальнейшим ориентиром будет являться грунтовая дорога, идущая вдоль него. До точки назначения дорога идет восточнее ж.д., после точки — западнее». Короче, оказалось, что забрал я довольно далеко на север и до городишки тянул уже на последних каплях горючки с чихающим мотором. Аэродром искать не стал — кое-как спланировал и плюхнулся на поле севернее города. Только вылез из самолета — меня под белы рученьки и мордой в землю: мол, не шевелись, фашистская гнида. Ну я человек неконфликтный, права качать не стал — только потребовал обязательно сообщить ждущим меня на аэродроме представителям НКВД о прибытии и установить охрану у самолета. За что и получил прикладом по ребрам от чрезмерно рьяного бойца. Потом меня отволокли к ихнему особисту, я этого упёртого барана долго пытался уговорить послать человека на аэродром. Часа два прошло. Когда встречающая команда прибывшего всё же нашла, видок у меня был ещё тот — особист местный больно недоверчивым оказался. Бдительный не в ту степь, мать его! А, ладно! Рёбра не поломали, да и зубы на месте остались. И то хорошо. Откомментировать столь радушный прием времени не хватило. Меня сразу поместили в грузовик вместе с пожитками, потом отвезли на аэродром, и под конвоем из звена истребителей через два часа мы уже были под Москвой.

Вот потом началось! Благо хоть Павел Анатольевич сразу появился, заверил, так сказать, личность. Стандартную процедуру обмена кодовыми фразами сдал на пять, с этим проблем не возникло. А вот после первых слов моего отчета, в которых прозвучало это нехорошее слово — магия, окружающие ожидаемо переглянулись и погнали меня на полное медицинское обследование. Чуть ли не полдня крутили, светили и щупали. Особое внимание привлекли шрамы, оставшиеся после ссешесовского лечения. На них медики чуть молиться не принялись — все поверить не могли, уж слишком те старыми выглядели, а в личном деле не значились. От мозгокрутов так вообще чуть живым ушел. Но ничего. Вердикт, конечно, не объявили, но после обследования все же письмо отдали в руки. Прав был длинноухий: если бы не эта писулька, объявили бы психом, и — здравствуй, дом с желтыми стенами. Слишком уж история фантастическая. А так, после того как документ в руки дали да я послание предъявил, основные подозрения в моем сумасшествии развеялись. Зато выражение глаз Судоплатова и окружающих в момент, когда я руку на документ положил и надпись светиться начала, до конца жизни помнить буду. Да и ребята из четверки после этого действовать поаккуратнее стали: мозги, конечно, мыли, но деликатно — веничком и мыльцем. Ведь могли и по-другому разговор вести. Нет, конечно, на то, что к немцам переметнулся, кололи, но как-то вяло, без души. А вот о недавних событиях выдоили вообще всё, что мог вспомнить. Даже какого-то незнакомого старичка-гипнотизера приводили, но тут ничего не получилось — я гипнозу вообще не поддаюсь, ещё в особом отделе при Бокии проверяли.

20.07.1941 г. В немецком тылу рядом с Пущей