Товарищ Богдан

Ильич смотрел то на Грача, то на Бабушкина. Два бежавших царских узника, два стойких русских революционера шли вместе по лондонской улице. Как не похожи они! Бабушкин — невысокий, молчаливый, с исхудалым желтым лицом и красными, словно от вечного недосыпания, веками, — казался больным рядом с цветущим, жизнерадостным Бауманом.

«А ведь они — одногодки, — подумал Ильич. — И тому, и другому еще нет тридцати…»

Дома Ленин сказал Бабушкину:

— Шутки шутками, а ваш вид мне не нравится. Болезненно выглядите. И к тому же подпольщик не имеет права на «особые приметы». А у вас веки воспаленные.

— Это с детства, — махнул рукой Бабушкин.

— Тем более надо лечиться. Учтите: вы теперь — «государственный преступник», низвергатель основ, за вами тысячи шпиков и жандармов охотятся…

— Ну, это уж вы преувеличиваете, Владимир Ильич, — улыбнулся Бабушкин. — Не такая я важная персона. Вот за вами — действительно.

— Нисколько не преувеличиваю, — сказал Ленин.

Иван Васильевич не знал, что Ленин прав. После побега Бабушкина из екатеринославской тюрьмы в жандармские управления всех губерний были разосланы запечатанные сургучом большие желтые конверты. В каждом из них лежало шесть фотографий Бабушкина (три в профиль, три — анфас) и подробное описание всех примет «беглого политического преступника Ивана Васильевича Бабушкина».

И теперь тысячи шпиков во всех уголках России, встретив на улице, в трактире, на конке русоволосого коренастого человека с припухлыми веками, тотчас украдкой вынимали из кармана маленькое фото «государственного преступника» и сравнивали: не он ли?

— А ну-ка, откроите рот! — скомандовал Владимир Ильич.

Бабушкин засмеялся: «Вы как врач…» Но послушно открыл рот.

— Так вот, — решительно сказал Ленин, — завтра вы пойдете к дантисту — у вас слева торчит корень от зуба, и к окулисту — относительно припухлости век. Вот вам адреса врачей. И запомните: никаких «особых примет»!

На следующее утро Иван Васильевич пошел к зубному врачу.

«Как же я с ним столкуюсь?» — думал Бабушкин, шагая по оживленным лондонским улицам.

Иван Васильевич знал по-английски всего несколько слов: «да», «нет», «я — русский», «сколько платить?» И еще одну фразу, которую он употреблял чаще всего: «не понимаю!»

«Задушевной беседы у нас, пожалуй, не получится»! — усмехнулся Бабушкин, постучав молоточком в дверь врача.

Доктор, как назло, оказался очень разговорчивым. Но Бабушкин на все его вопросы только указывал пальцем на сломанный зуб и делал такое движение, словно вытаскивал пробку из бутылки.

Врач замолчал и вырвал зуб.

«Хорошо еще, что я не сделал татуировку, — подумал Иван Васильевич, выйдя на улицу и трогая языком непривычно пустое место во рту. — Вот бы от Ленина попало!»

И он вспомнил, как уговаривали его приятели в кронштадтских торпедных мастерских наколоть тушью якорь на руке. Рабочие пареньки носили морские фуражки, полосатые тельняшки и всячески старались походить на заправских моряков, которых так много в Кронштадте. К счастью, у приятеля сломалась игла, и Ваня так и остался без якоря.

Зашел Бабушкин и к глазнику. Старичок врач оказался поляком и немного понимал по-русски. Он вымыл пухлые маленькие ручки, долго осматривал Ивана Васильевича, направляя ему в глаза острый луч света от зеркальца. Потом покачал головой.

— Пан работал грузчик? Носил ноши на затылку?

— Грузчиком не работал, — ответил Иван Васильевич. — А вот тяжести на голове — носил… В детстве…

Старичок врач недовольно пожевал толстыми губами и выписал рецепт.

— Не знаем, чи поможе, — на прощанье сказал он. — Еднако все же.

Бабушкин дал ему гинею — так велел Ленин — и ушел.

«Как дорого дерут врачи в Англии!?» — подумал он.

Иван Васильевич неясно представил себе, сколько это — гинея — в переводе на русские рубли, но понимал: деньги большие.

Он, конечно, очень смутился бы и даже рассердился на Владимира Ильича, если бы узнал, что Ленин в то время остро нуждался в деньгах и отдал своему ученику на врачей последние две гинеи.

Сам Ленин, заболев в Лондоне нервным расстройством, из экономии не пошел к врачу. Лечила его Крупская домашними средствами.

…Вечером Бабушкин доложил Ленину о результатах медицинского осмотра.

— Одну «особую примету» уничтожил, — указывая на рот, сказал он. — А вторая — припухлые веки — останется навсегда.

— Почему? — спросил Ленин.

— Слишком «счастливое» детство у меня было, — хмуро ответил Иван Васильевич.

Он рассказал Ленину, как служил «мальчиком» у купца, как хозяин издевался над ним. Рассказал, как однажды купец избил его до потери сознания.

Ленин расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и взволнованно слушал Ивана Васильевича.

— Три месяца я на койке провалялся. Совсем слепой. Открою глаза — черно вокруг. Доктора всяко меня вертели, сказали — бочонки с огурцами да селедками виноваты. На мозг давили. Выписался я из больницы, а глаза так и остались опухшими.

— Мерзавцы! — возмущенно воскликнул Ленин, безостановочно шагая по комнате. И, немного успокоясь, добавил:

— А чтобы ни у кого больше не было таких «особых примет», есть хорошее средство — уничтожить капитализм!

Я — отец!