Товарищ Богдан (сборник)

Было в этом средстве, которое посоветовал его друг Илья Костин, одно неудобство: глаза начинали слезиться. А у Бабушкина и без того с детства были красноватые, припухлые веки. Но все же луковица помогала.

В школе задавали все больше уроков. Да и чтение затягивало Ивана. Чем больше он читал, тем яснее видел, как мало он знает. Вот в книге встретилось слово «апробация». А что это значит? Неизвестно. Иван, как советовала молодая учительница Крупская, выписывал незнакомое слово на длинную полоску бумаги. А вот еще мудреное слово — «экспроприация». Что это за зверь? Бабушкин выписывал «экспроприацию» рядышком с «апробацией». Завтра на перемене в школе он спросит о них Надежду Константиновну.

Но дело не только в словах. Встречая на улице гимназистов в форменных шинелях с сумками, закинутыми на спину, Иван от души завидовал им. Сам он окончил только два класса церковноприходской школы — умел читать, писать, считать да с грехом пополам знал молитвы. А о таких интересных науках, как химия или физика, он в детстве и слыхом не слыхал. Теперь, когда Ивану был уже двадцать один год, приходилось наверстывать: учить дроби и пропорции, реки и горы Италии, походы Юлия Цезаря и Александра Македонского.

Где же взять время на все это? И Бабушкин решил:

«Ничего! Не барин! Поменьше дрыхни!»

Но сколько — поменьше? Вставать он должен был в половине пятого, самое крайнее — в пять утра, чтобы поспеть на завод к гудку.

«Буду спать с одиннадцати до пяти, — постановил Бабушкин. — Вполне хватит!»

Но с завода он частенько возвращался в девять-десять часов вечера; поест — пора спать. Когда же читать? А Иван дал себе клятву: хоть понемногу, но читать каждый день обязательно.

«Ничего, — подумал тогда Бабушкин. — Не барин! С двенадцати до пяти тоже можно бока отлежать!»

Однако и в двенадцать он не всегда мог лечь в постель. Книг прибавлялось, и все они были нужные, интересные. Тогда Иван решил:

«Ничего! Не барин! Могу ложиться и в половине первого! А в воскресенье отосплюсь за всю неделю…»

Квартирная хозяйка, у которой Бабушкин снимал комнату, видя, как он шатается на ходу, возвращаясь с завода, и идет, почти закрыв глаза, покачивала головой и сочувственно говорила:

— Зачитался совсем! Смотри, у тисков не засни. Вытурят с завода!

— У нас не заснешь! — отшучивался Иван. — Такая гонка — пот смахнуть некогда!

Приятель Бабушкина — Петр Граев — не выдержал этого страшного напряжения и решил бросить школу.

— Ты что, сдурел? — накинулся на него Иван. — На всю жизнь желаешь остаться «числительным человеком»?

— Как? — не понял Петр.

— Числительным человеком, — повторил Бабушкин. — Ну, который числится-то человеком, а на самом деле, по темноте своей, недалеко от скота ушел.

Усовестил Петра, и тот остался в школе.

Но и сам Бабушкин чувствовал: долго так не вытянет. В глазах то и дело плавали оранжевые круги. Голова гудела. А бесконечные «экстры» совсем выбивали из колеи. Тут уж не почитаешь!

— Как скоты живем! — однажды пожаловался Бабушкин своей учительнице, Надежде Константиновне. — Здоровье губим, себя не щадим…

— Зато хозяину прибыль, — усмехнулась учительница.

— Но что делать? — спросил Бабушкин.

— Отстаивать свои права, — сказала Крупская, — бороться! Эти принудительные сверхурочные даже по жестоким царским законам запрещены.

Бабушкин после уроков долго беседовал с учительницей. А через несколько дней, увидев в цехе на фонаре объявление: «Сегодня экстра, работать ночь», он после окончания смены положил напильник, подошел к мастеру и потребовал свой табельный номер.

— Ослеп? — заорал мастер, тыча волосатой рукой в фонарь. — Не видишь — «экстра»!

Мастер был высокий, грузный. Лицо его — плоское, рыхлое и белое, как тесто, — казалось бы добродушным, если б не узенькие прорези заплывших жиром, злобно сверкающих глаз.

— У меня дома дела, — спокойно ответил Иван. — Давайте номерок!

Мастер побагровел. Слесари настороженно следили за этой сценой. Мастер был известный всему заводу «ругатель», а разозлившись, даже пускал в ход кулаки, тяжелые, как свинчатки. Особенно доставалось от него ученикам. Славился он своим умением пить не пьянея и ослиным упрямством.

Неужели мастер отпустит Бабушкина домой? Многие слесари тоже хотели бы покинуть цех, но не осмеливались.

— Отдохнуть, чай, желаешь? Как барин, на диванчике полежать? — ехидно спросил Бабушкина мастер.

— Ага! На диванчике, — невозмутимо ответил молодой слесарь.

— Ну что ж, отдохни, голубок, — вдруг ласковым голосом пропел мастер. — А коли шибко уморился, могешь и завтра на завод не приходить, и послезавтра… Отдыхай вволю, милай!

Мастер склонился над своей испачканной смазочными маслами покоробленной конторкой, что-то быстро написал на листке бумаги и швырнул его Бабушкину.

— «Прогульная записка»! — ахнул кто-то из рабочих, окружавших Бабушкина и мастера. — Как же ты теперь, Ваня?