Товарищ Богдан

Начальник побагровел. Но сдержался. Не обругал, не затопал ногами. Позвал тюремщика.

— Отправить в Екатеринослав. По месту надзора. И усилить конвой. Да-с, — повернулся начальник к Бабушкину, — два года назад вам удалось оттуда улизнуть. Но теперь не выйдет! Дудки!

2. Старый друг

В екатеринославском жандармском управлении ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул:

— А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?!

Потом вдруг совсем другим, хриплым голосом остервенело заорал:

— Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей!

Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических.

И вот радость: среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой — веером — бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:

— Василий Андреевич!

Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.

Они обнялись, расцеловались.

— Что у тебя с глазами? — тревожно спросил Бабушкин, подсев на нары к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.

— Плохо, Ваня, — ответил тот. — Слепну…

— А врачи?..

— Врачи говорят — лечиться надо. Долго, систематически: год, а может, и два. В больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? — Шелгунов усмехнулся. — Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки — в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам — три раза в день, и спать рано укладывают, а все-таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!

Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:

— А в общем, унывать не стоит! Вот грянет революция — потом полечимся![1]

Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.

Как давно они не виделись! Подумать только! Почти семь лет. С тех пор как Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, Шелгунов пятнадцать месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки». Потом был выслан на Север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе…

— В Екатеринославе? — перебил Бабушкин. — А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..

— Да, я знаю, — улыбнулся Шелгунов. — Меня тут так и называли: заместитель Трамвайного.

…В тюремной камере медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шепотом беседовали. Будто чуяли: скоро придется расстаться.

И вправду — вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.

3. Студент

Массивная железная дверь захлопнулась с лязгом, тяжело, как дверь несгораемого шкафа.

Бабушкин огляделся. В новой камере он был не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся бородой. Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие-то заклинания или бормотал наизусть стихотворения. Рядом валялась синяя студенческая тужурка.

На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.

В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.

Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, стал подметать.

Лохматый парень по-прежнему сидел на нарах, раскачивался и что-то бормотал.

«Молится? — подумал Бабушкин. — Или больной?»

Попросил у надзирателя ведро воды, тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.

Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным. Ехидно спросил:

— Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?

Иван Васильевич пропустил мимо ушей злую иронию студента.

— Жить надо по-человечески! Всегда и везде, — спокойно ответил он, продолжая мыть пол.

Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру? Хотя… Такого чудного вряд ли станут подсаживать.

— Кто вы? — однажды спросил Бабушкин студента. — За что сидите?

— Исай Горовиц, — студент шутливо щелкнул каблуками. — Задержан за участие в манифестации.

— Горовиц? — недоверчиво переспросил Бабушкин. — А у вас сестры нет?

— Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы.

— А как ее зовут? — все так же недоверчиво продолжал допрашивать Бабушкин.

Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда-то они вместе работали в Екатеринославе.

— Сестру зовут Густа Сергеевна, — ответил студент.

«Так», — подумал Бабушкин.

Все как-то очень гладко сходилось. Это настораживало. Бабушкин пристально, в упор поглядел в глаза студенту. Стал дотошно расспрашивать: какая из себя Густа, как ходит, как говорит.

— Экзамен! — засмеялся студент. — Пожалуйста! Не возражаю!

Он подробно описал наружность сестры, сказал, что у нее привычка: когда слушает, барабанит ногтями по столу.

— А какое ее любимое словечко?