Товарищ Богдан

«И здесь, как в России, — подумал Бабушкин. — Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава».

— Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер… — спрашивал он у прохожих.

Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.

На одной из улиц громадный «бобби»[5] в каске толкал перед собой хилого мальчишку — вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.

«Знакомая картина», — подумал Бабушкин.

Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.

— Мистера Якоба Рихтера, — взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:

«Наверно, нет такого…»

— Плиз, кам ин[6], — вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.

Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.

— Мистер Рихтер! — воскликнула хозяйка.

Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.

Он что-то сказал по-английски. Что — Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.

«Чушь! — отмахнулся он. — Знакомый? У меня? В Лондоне?»

Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.

И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.

«Бред! — нахмурился он. — Этого еще не хватало!»

Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.

— Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.

Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин.

14. Лондонские ночи холодные

Бабушкин проговорил с «мистером Рихтером» с восьми вечера до глубокой ночи.

Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.

Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.

Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!

Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед — была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман — с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.

Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него «четыре класса на двоих с братом»? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: «Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?»

А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый «Рабочий Союз» и обманом завлекает туда пролетариев.

Поглядев на его волосы, Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.

«Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом».

Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.

Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми потеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.

…В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:

— Все! Пора спать!

Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.

«Хоть и шерстяной, но тонкий», — покачала она головой.

Однако лишнего одеяла не было.

Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.

Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.

Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.

— Не возражайте, не возражайте! — воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. — Лондонские ночи холодные…

И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.

САМОЕ СТРАШНОЕ

Самое страшное в ссылке — тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо.

И сразу начинает казаться, что все — зря. Зря ты живешь на свете. Зря борешься с несокрушимым чугунным идолом — царем. Что всеми ты забыт. Что время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще — пошло все к черту…