Тот самый Мюнхгаузен (киносценарий)

— «С вишневой косточкой во лбу, — громко пропели за окнами цветочной лавки, — я хожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево!»

Слезы выступили на глазах Томаса, он рванулся к Мюнхгаузену.

— Здравствуйте, господин барон!

— Тссс!.. — зашипел Мюнхгаузен. — Не называй меня так. Я — Миллер. Садовник Миллер. Понятно?

— Понятно, — кивнул Томас. — Здравствуйте, господин Миллер, господин барон.

Он бросился в объятия бывшему хозяину, и слезы выступили на его глазах.

— Я знал! Я верил! Не могло быть, чтобы мы не встретились…

— Конечно, конечно, — Мюнхгаузен высвободился из его объятий и поспешно закрыл лавку на ключ.

— Я знал, я не верил, что вы умерли, — причитал Томас. — И когда в газетах сообщили, не верил… И когда отпевали, не верил, и когда хоронили — сомневался. Ах, как я счастлив, господин барон!

— Умоляю, не называй меня так, — замахал руками Мюнхгаузен. — Говорят же тебе — Миллер.

— Для меня вы всегда — барон Мюнхгаузен.

— Тогда добавляй «покойный» или «усопший», как тебе удобней.

Новая группа уличных музыкантов подхватила песню. Чуть протяжнее, чуть печальнее. Вечерние тени упали на землю.

В опустевшем трактире они сидели вдвоем за дальним столиком. Перед ними стояла бутыль вина и блюдо с жареной уткой.

— И тогда я пальнул в воздух, — закончил свой рассказ Мюнхгаузен, — попрощался со своей прошлой безумной жизнью и стал обыкновенным садовником по фамилии Миллер.

— Откуда такая фамилия? — удивился Томас.

— Самая обыкновенная. В Германии иметь фамилию Миллер — все равно что не иметь никакой.

Томас улыбнулся:

— Вы шутите?

— Давно бросил. Врачи запрещают.

— С каких это пор вы стали ходить по врачам?

— Сразу после смерти, — объяснил Мюнхгаузен.

— И не шутите?

— Нет.

Томас огорчился:

— А говорят, ведь юмор — он полезный. Шутка, мол, жизнь продлевает…

— Не всем, — перебил барон. — Тем, кто смеется, тем продлевает, а тому, кто острит, — укорачивает.

Томас кивнул:

— И чего делаете?

— Ничего. Живу. Ращу цветочки.

— Красивые?

— Выгодные. По талеру за штуку. А если учесть количество свадеб, юбилеев, премьер… Да одни мои похороны дали мне больше денег, чем вся предыдущая жизнь.

— А по виду не скажешь, — усмехнулся Томас. — Одеты вы скромно.

— Не хочу бросаться в глаза, — подмигнул барон. — Зачем мне разговоры: простой садовник, а живет лучше барона. Вот я хожу в холстине… Зато белье! — Он рванул рубаху на груди. — Батист с золотым шитьем! Можешь потрогать. Томас с восхищением покачал головой:

— А как фрау Марта?

— Все хорошо, — он принялся жевать мясо, — то есть, значит, все тихо. У нас сыночек родился.

— Ну? — Да!

— Хороший мальчик? — оживился Томас.

— Двенадцать килограмм.

— Бегает?

— Зачем? Ходит.

— Болтает?

— Молчит.

— Умный мальчик. Далеко пойдет.

— Знаешь что, — сказал Мюнхгаузен, — едем ко мне. Покажу дом… Для Марты это будет сюрприз…

Свет от канделябра расцветил тысячами огней хрустальные вазы, засветились ажурной голубизной фарфоровые сервизы и украшенные позолотой статуэтки.

Мюнхгаузен вел Томаса по залу, уставленному антикварной мебелью.

— Мебель павловская… из России, — хвастал захмелевший барон. — Это саксонский фарфор… Это китайский… А вон там — индийский… Только руками ничего не трогай. Это там… в том доме все было шаляй-валяй, а здесь порядок!

— Извините, конечно, господин, Миллер, — Томас печально посмотрел на Мюнхгаузена. — А не скучно?

— Что? — не понял барон.

— Не скучно вам здесь?

— Почему? — пожал плечами барон. — У меня музыка есть… — он подошел к огромной шарманке, взялся за ручку. — Музыкантов я прогнал. Ящик надежней! Все ноты правильно берет и в нужной тональности…

Он закрутил ручку, раздалось невнятное бренчание, которое доставило Мюнхгаузену видимое удовольствие.

— Марта, Марта! — громко позвал он. — Иди к нам!

В дверях появился испуганный мажордом в расшитой золотом ливрее.

Его взгляд насторожил Мюнхгаузена. Он бросил шарманку:

— Где Марта?

Мажордом не ответил, отвел испуганный взгляд. Побежали быстрые тени. Мюнхгаузен с горящим канделябром вошел в огромную темную комнату.

Повсюду были следы торопливых сборов. В распахнутом шкафу все платья висели на своих местах. Но на огромном зеркале губной помадой было начертано: «Прости, дорогой, но мне все осточертело. Больше так жить не могу. Прощай. Марта».

Мюнхгаузен приблизился к зеркалу. В его тусклых глазах вдруг появился какой-то странный лихорадочный блеск.

В комнату вошел Томас, изумленно уставился на фарфоровые вазы, стоявшие на подставках.

— И это саксонский? — спросил он, указывая на одну из ваз.

— Нет, — ответил барон. — Это дневнеиндийский.

— Да как же вы их различаете?

— По звону! — объяснил Мюнхгаузен и с силой запустил вазу в зеркало. Осколки разлетелись в разные стороны. — Слышишь? А это — саксонский! — Взял вторую вазу и с силой шарахнул ее об стену.

— Точно! Саксонский, — удовлетворенно кивнул Томас.

Мажордом выскочил в коридор и замер от ужаса. Вслед ему донесся новый удар и звон разбитой посуды.

— Китайский, — заключил мажордом.