Тот самый яр...

Такого приподнятого настроения давно не испытывал фронтовик Воробьёв. Его магнитили причалы, лестницы, повеселевший речной вокзал. Вечная красавица Томь торжественно несла пока холодные воды к Оби… А там необиженная Обская Губа, матёрый океанище… Какое им дело до чьей-то изломанной судьбы, до этого вот старинного града.

Сегодня в разомлевшую душу рядового гвардейца по-прежнему текла синь небес, ломились потоки солнечной благодати.

Давно не всплывало в памяти Есенинское чародейство.

Над окошком месяц.
Под окошком ветер…

Иногда Натан Натанович запутывался в мысленном прочтении магических строк, путал местоположение месяца и ветра. Намурлыкивал: «Над окошком ветер, Под окошком месяц…» Спохватывался, ругал себя за ротозейство памяти.

Сегодня он не ошибался: всё пело — душа, вода Томи, синь, солнце и даже билет первого класса, который держал в руке, как пропуск в далёкое прошлое. На время забылась тяжкая миссия, с которой ехал в низовье — к горемычному яру.

Боялся одного — в дороге его накроет чёрное покрывало винного невоздержания. Он готовился к битве за трезвую голову, сознавая великую силу векового соблазна.

«Бутылку в сутки — и ша!.. неужели я, обстрелянный фрицами волк, не смогу одержать победу над зельем… над чёрной свастикой одержал… до белой горячки не докачусь…».

Случалась в судьбе эта страшная белая бестия, о которой горестно и стыдно вспоминать. Давно тот обрушной запой накрыла лавина лет, сплющила до листа копировальной бумаги… какая она белая горячка — настоящая чёрная, ядовито-аспидная. В те, подстроенные безвольем, дни не хотелось жить. Само существование представлялось нелепостью, злым наваждением.

Сегодня пассажир первого класса даже близко не подпускал налётные мысли.

Огромный теплоход венгерского производства не проявлял равнодушия к пассажирам. Прибывший из Новосибирского речного порта, он всеми окнами приглашал к себе, манил светлой тайной путешествия.

Печали прожитого витали где-то в небесной синеве, подлаживались под строй проплывающих стерильных облаков.

Появление доброй варварши обесцветило прежние радужные мысли.

— Думал — не приду проводить, забуду защитника…

Не ругнёшься на старушенцию за самовольство… обнял за горбик… слышал — счастье приносит дружественная операция.

— …Твоих любимых пирожков с картошкой напекла. В ресторане таких не подадут.

— Спасибо, Варварушка, огромное спасибо за доброту, заботу.

— …Ты мне стопарёк хрустальный отдай на хранение… приедешь — верну сапожок в целости-сохранности… мало ли солдатских сапог с тобой не расставалось…

Покушение на волю сегодня не вызвало никакого озлобления. Бычок без верёвочки достал из бокового кармана завёрнутый в салфетку подаренный сувенир, протянул бывшей историчке.

— Не разбей… дорог мне… фронтовые будни напоминает.

— Навоюешься ещё, гусар… главная битва — впереди.

— О чём ты?

— На яру обском тебя ожидает встряска памяти. Чистое покаяние никогда бесследно не проходит. Тоску не нагоняю, но будь начеку…

— Не порти мне, Варвар, настроение… недавно душа пела, теперь её кашель колотит.

— Предупреждён — значит во всеоружии…

С широководной Томи наносило майским холодком. Резвый ветерок бесстыдно мял платья прогуливающихся дам.

Хозяйка откочевала на барахолку, не дожидаясь посадки неспокойного постояльца.

«Ведьма! Сбила с курса радости…».

Хрустальный сапожок был для Натаныча не просто малой тарой — он служил талисманом, чуткой мерой для глотки. Не стаканом же вливать огонь в нутро.

«Зачем так беспрепятственно расстался с маломерным сосудом?»

Лёгкая тревога просочилась в сердце, летала над душой разрозненными тучами.

Свёрток с пирожками грел руку, источал аромат.

Из одноместной каюты не успел выветриться волнующий запах духов. Воробьёв жадно вдыхал их полузабытый дух. Воображение дорисовывало красивую женщину с вьющимися локонами, миниатюрной ямочкой на подбородке… Выплыла из густого тумана памяти разбитная Праска Саиспаева… какая была зажигательная особа… какие ожоги нанесла…

«Встречу бестию в Колпашине — не кивну даже… да и вряд ли узнает она меня, отшагнувшего от молодости на сто вёрст…»

Обедал в ресторане, расположенном в носовой части судна «Урал». Отсюда открывался роскошный вид на внушительный плёс, на задумчивые берега.

Официантка со следами былой красоты дважды спрашивала: «Что будем пить?»

— Чаёк-с… по возможности индийский, с лимоном.

Заказы на кофе, чаи дама в накрахмаленном фартучке принимала неохотно. Какой навар с таких заказов.

Нутро фронтовика просило белого жидкого счастья, но он самолично путал карты речного бытия. Вопрос официантки: «Что будем пить?» был подвешен на волоске, и он не оборвал связующую с волей ниточку. Не раз гордился такими малыми победами, а сейчас сник, поугрюмел.

— Чего мучаешься?! — повела наступление официантка. — Насмотрелась я на таких чаёвников да кофеманов. Сколько — двести, триста граммов… водки, коньяка?

Убийственная психология, видать, прожжённой дамочки обезоружила бойца.

— Так сколько? Чего? За отплытие минералку не пьют…

— Бутылку! Столичной!