Тот, кто стреляет первым

И лишь замерли взводные и ротные коробки, образовав закованное в бронежилеты и каски каре, он вывел нежданную гостью на середину горного плато. И протяжно хриплым, сорванным в боях голосом прокричал над горами, над ущельем с остатками банд, над минными полями, – крикнул так, словно хотел, чтобы услышали все политики и генералы, аксакалы и солдатские матери, вся Чечня и вся Россия:

– По-о-олк! На коле-ено-о-о!

И первым, склонив седую голову, опустился перед маленькой, босой, со сбитыми в кровь ногами женщиной.

И вслед за командиром пал на гранитную пыльную крошку его поредевший до батальона, потрепанный в боях полк.

Рядовые пали, еще мало что понимая в случившемся.

Сержанты, беспрекословно доверяющие своему «бате».

Три оставшихся в живых прапорщика – Петров и два Ивановых – опустились на колени.

Лейтенантов не было. Выбило лейтенантов в атаках, рвались вперед, как мальчишки, боясь не получить орденов, – и следом за прапорщиками склонились повинно майоры и капитаны, хотя с курсантских погон их учили, что советский, русский офицер имеет право становиться на колени только в трех случаях: испить воды из родника, поцеловать женщину и попрощаться с Боевым знаменем.

Сейчас Знамя по приказу молодого седого командира само склонялось перед щупленькой, простоволосой женщиной. И оказалась вдруг она вольно иль невольно, по судьбе или случаю, но выше красного шелка, увитого орденскими лентами еще за ту, прошлую, Великую Отечественную войну.

Выше подполковника и майоров, капитанов и трех прапорщиков – Петрова и Ивановых.

Выше сержантов.

Выше рядовых, каким был и ее Женька, геройских дел не совершивший, всего один день побывший на войне и половину следующего дня – в плену.

Выше гор вдруг оказалась, тревожно замерших за ее спиной.

Выше деревьев, оставшихся внизу, в ущелье.

И лишь голубое небо неотрывно смотрело в ее некогда васильковые глаза, словно пыталось насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью. Лишь ветер касался ее впалых, обветренных щек, готовый высушить слезы, если вдруг прольются. Лишь солнце пыталось согреть ее маленькие, хрупкие плечики, укрытые выцветшей кофточкой с чужого плеча.

И продолжал стоять на коленях полк, словно отмаливал за всю Россию, за политиков, не сумевших остановить войну, муки и страдания всего лишь одной солдатской матери. Стоял за ее Женьку, рядового золотистого воина-пограничника. За православный крестик, тайно надетый и прилюдно не снятый великим русским солдатом в этой страшной и непонятной бойне…

Тот, кто стреляет первым

Прежде чем отдать приказ, новый комбат приподнял «черную вдову» – кругляш мины, таящей в себе мощь миллиона лошадиных сил. От нее нет спасения на минном поле, но и в мирных целях нет лучшей гирьки, удерживающей на узком столике штабную карту.

Освобожденная от грузила, карта под тяжестью хребтов и ущелий, переполненных синевой озер и бесконечных паутин рек, стала медленно сползать к дощатому настилу. Ползла до тех пор, пока взгляд комбата не уперся в коричневую кляксу Цхинвала. Майор, придержав лист, всмотрелся в окрестности города и неожиданно усмехнулся: река Кура, извивавшаяся по Грузии, оказалась на изгибе стола и читалась лишь как «…ура». Клич атаки, крик отчаяния, возглас победы. К сожалению, теперь не общие с грузинами, у каждого своя свадьба…

Опустил «вдову» и на «…ура», и на наши судьбы:

– В случае штурма города сдаем окраины.

Мы недоуменно переглянулись: сдать Цхинвал без боя? Мальчик, наверное, не понял, к кому попал. Мы в Грозном за каждый этаж как за собственный дом…

– В бою солдат может спрятаться, город – нет. Чтобы прекратить его обстрел из тяжелых орудий, надо впустить противника на улицы. Тем сохраним и здания, и жителей, и себя. А уж потом – полный огонь. Безостановочно. Но убиваем не всех. Оставляем как можно больше раненых.

Гуманист?

– Они должны бежать, ползти, катиться назад и сеять панику кровавыми ошметками у себя в тылу.

Однако поворот! Рязанское десантное стало выпускать мясников?

– И пусть страна, пославшая их в бой, тащит потом этих калек на своем горбу всю жизнь. Наука на будущее. Прививка от политического бешенства правителям. Спиртное на стол.

Наконец-то! А то валенки парил.

Из-за рации извлеклись бутылка с «кровью Микки Мауса» – спирт с кока-колой – и литровая банка мутного, словно в нем растворили зубную пасту, самогона.

Ни закуску, ни стаканы майор ждать не стал. Приподнял банку с мутной взвесью:

– За укрепление воинской дисциплины. В соседнем батальоне.

Все же наш человек! Значит, повоюем.

– В нашем ее укреплять не будем. У нас она должна быть железной.

Стрельбой «по-македонски» – одновременно с обеих рук, с полуоборота, точно в цель – выбросил посуду в мусорное ведро. Кроваво-белая смесь, найдя трещину в дне, выползла на дощатый настил и угодливо покатилась к ботинкам новоявленного комбата.

– Дневальный! – поторопился пресечь подхалимаж начштаба.

В проеме палатки, словно двое из ларца, мгновенно выросли солдат и его тень. На груди у обоих, переламывая поясницы, лежал патронный ящик с надписью «Блок памяти».