Тоскин

— Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?

— Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.

— Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!

Даша вздохнула:

— Тебя испортила должность. Постой, не прерывай. Если спросил, так уж послушай, потерпи… Теперь я точно знаю: должность твоя высокая испортила тебя, не справился ты с ней по другому — нравственному — счёту. Ты стал глухим и слепым, как камень. Работал ты и вправду много, не щадил ни себя, ни других. Но ведь ты делал всё это лишь для собственного благополучия.

— «Лишь для собственного благополучия» старался выполнить план заготовки сена? — вставил я.

— Конечно.

— Сено я ем, что ли?

— Сено едят коровы, а хорошие работники получают награды. Ты же всегда считал, что на тебе одном весь порядок в районе держался.

— Спасибо…

Ни с одним словом Даши я не согласился. Если бы я работал, как советовала она, наверняка и года бы не продержался председателем райсовета. Я ведь за весь район отвечаю.

Каждый директор совхоза, каждый председатель сельсовета, каждый секретарь парткома, каждый директор школы всякий день требуют то одного, то другого. Там что-то ломается, тут что-то рвётся. То голодает в совхозе скот, то замерзает котельная школы. Надои молока, состояние отела, заготовка мяса, сеноуборка, хлебоуборка, заготовка пушнины… Заботы, заботы, заботы — вот и крутишься среди них. Есть ли время разбираться в личной жизни каждого, вести с каждым в отдельности доверительные, душеспасительные беседы, вникать в мелочные просьбы разных людей? И не вникаешь, отсылаешь в другие инстанции. Если отвлечёшься на мелочи, не сможешь организовать основную работу, и если не будешь командовать, принуждать, то никто и пальцем не пошевельнёт — все теперь сами всё знают, сами себе командиры. А хозяин один нужен! Хозяин! Если будешь держаться скромно, никто тебя и не послушает, даже и не обернётся в твою сторону. Тогда как выполнишь план?! Тогда-то сразу и полетишь со своего места.

Слова Даши всё больше раздражали меня. Надо же, я, человек, не виновный ни в чём, сижу и умоляю ту, которая из-за пустяков разрушила семью, жизнь мою. Ещё и говорит: «К нашему несчастью, и ты такой». Нет! Несчастье нам всем принесла она, больше никто! Только она!

Но вслух говорить ей ничего не стал, помолчал — будто задумался. Потом, стараясь, как говорится, быть мягким, словно печень налима, начал ласково, тепло:

— Дашенька, столько лет вместе жили, воспитали хороших детей, не кажется ли тебе ужасным наш развод? Разве тебе не жалко прожитых вместе лет! Ты же любила меня!

— Это прежде… Сейчас у меня в сердце не осталось ни искорки любви к тебе.

Тут я не выдержал, вскочил как ошпаренный:

— Надоел я тебе?!

— Те искорки ты сам загасил. Превратил в золу и пепел.

— Нет, ты, видно, нашла себе кого получше. Выйдешь замуж за того, кто повыше меня в должности!

Даша уткнулась лицом в стол, остро обозначились её худые плечи.

— Даша… — сказал я дрожащим голосом. — Прости, если виноват перед тобой.

— Уходи, — произнесла Даша отрешённо, с каким-то даже спокойствием.

Меня испугали не столько слова её, сколько голос. Такой голос я уже слышал. Вот так Аян бросил мне в лицо когда-то: «П-шёл прочь!..» И, словно вторя ему, снова прозвучал холодный голос Даши:

— Больше не приходи в этот дом.

Это было наше единственное и последнее объяснение.

Потом, когда случайно встречались на улице, лишь здоровались еле заметным кивком головы.

Дочка время от времени ходит сюда: пол моет, стирает бельё, готовит.

— Ты сама приходишь или мать велит? — спрашиваю, но она не отвечает.

Мать, видимо, посылает её. Сама-то девочка немного ленива. Однажды спросил:

— Что говорит мать обо мне? «Такой-сякой, плохой»? Ругает, наверно?

— Нет, — ответила без колебания.

— Другим людям тоже не говорит?

— Нет же, нет! — воскликнула удивлённая моими словами дочка. А она не умеет врать.

Неожиданно большая люстра будто бы качнулась — электрические лампочки несколько раз мигнули и погасли.

— Не удивляйся. В это время здесь всегда отключают свет, — послышался из темноты голос Тоскина.

Загремел опрокинутый стул, потом в коридоре что-то упало с грохотом. Вскоре хозяин вернулся, заслоняя ладонью дрожащее тоненькое пламя свечи, накапал на дно стакана растаявший стеарин и водрузил свечу.