Тощие ножки и не только

Ноябрьский холодок пробирал до костей. Съежившись и засунув руки в карманы пальто, Эллен Черри поймала себя на том, что вращается вместе с Перевертышем Норманом; то есть она постепенно меняла свою позицию, чтобы постоянно находиться у него за спиной. «Пусть он лучше меня не видит, – рассуждала она про себя. – Не хочу, чтобы он стеснялся моего присутствия». Не имея возможности лицезреть двусмысленную притягательность его парсуны – эту пропаханную морщинами луну, засеянную семенами крапивы и нарцисса, этот розовый грейпфрут, изрезанный ножом наемного убийцы, – она могла сосредоточиться на его ногах. И она впилась взглядом в его старые кроссовки – иногда только в одну, иногда в обе сразу, пытаясь проследить смену их положения: то vis-a-vis по отношению друг к другу, то vis-a-vis по отношению к трещине в тротуаре. И все-таки, хотя эти положения и сменяли друг друга, глаз Эллен Черри так и не сумел перехватить ни единого сигнала от мозга к мышцам, уловить хотя бы слабое расслабление его окаменелости. Кроссовки Перевертыша Нормана были подобны комкам грязного льда, они двигались по кругу на спинах разгоряченных молекул, этакие пассажиры на борту невидимого человеческому глазу атомохода.

Нет, это, конечно, просто невероятно. Однако еще более невероятно то, что этот внешне незамысловатый спектакль сумел приковать к себе внимание девушки, с детства привыкшей наблюдать – как на большом, так и на малом экране – зрелища куда более насыщенные действием. Тем более внимание девушки, привыкшей трансформировать любое зрелище силой своего воображения, делать его частью своего внутреннего мира. По правде сказать, Эллен Черри привлекало не столько то, что Норман делал, сколько то, что он это делал вообще. Ведь в его занятии не было ровно никакой необходимости, даже еще меньше, чем в ее картинах. В те крайне редкие мгновения, когда прохожие вдруг осознавали, что Норман выступает, а не просто стоит, как истукан, они обычно качали головами, что-то бормотали себе под нос, хмурились или улыбались – кто как. И если кто и замедлял шаг, то лишь затем, чтобы передразнить уличного артиста. Чернокожие подростки, что за монетки прохожих танцевали чуть дальше по улице, повадились издеваться над ним (Эй, ты почему так медленно танцуешь, толстяк? Где твоя музыка?). Иногда они больно тыкали ему под ребра или в живот пальцами или нераскрытыми ножами. Возможно, им хотелось занять его место на тротуаре, а может, они просто не знали, как им реагировать на номер столь чистый и возвышенный, не имеющий ничего общего с человеческими амбициями, что это просто не укладывалось у них в голове. Видя, как рядом с ним – намеренно и с завидным упорством – некто совершает нечто безумное, человек невольно теряет привычные ориентиры. И поэтому, чем более кроткое действо видит перед собой человек, тем более безумным оно ему кажется, словно злоба и насилие – вещи более близкие к норме и их куда проще понять и принять.

Но был ли безумен Перевертыш Норман? Эллен Черри не торопилась это выяснять. Пока с нее было довольно того, что он служил ей источником вдохновения и, хотя и косвенно, утешения. Это, твердила она себе, именно это, а не то, что происходит сегодня вечером в галерее Ультимы Соммервель или в любой другой галерее, этот одинокий, не знающий даже минутной слабости и компромиссов вызов так называемой реальности – и есть суть искусства.

Толпы туристов и любителей шататься по магазинам то и дело грозили столкнуть ее со ступенек собора, увлечь за собой в пасть не одной, так другой коммерческой сделки. Когда же толпа оставляла ее в покое, задело брался холод – стоял ноябрь, и на Манхэттен вихрем высадился десант снежинок. Но Эллен Черри продолжала стоять, засунув руки в карманы и пошире расставив ноги, пока до нее не дошло, что представление подходит к концу. И тогда она резко снялась с места, решив, что не станет ничего класть в коробочку для пожертвований. Коль в прошлый раз она оскорбила его своей щедростью, то сейчас разумней всего загладить свою вину. Более того, поскольку Эллен Черри лишилась финансовой поддержки со стороны Бумера, который угрохал все их сбережения в свой чердак и эту свою выставку, а чаевые в «И+И» были столь же редки, как жемчужины в навозной куче, она попросту не могла часто позволить себе широкие жесты.

Уходя, она на какой-то момент забеспокоилась, не простудится ли он (на Нормане теперь был шарф и шерстяные варежки, но никакого свитера или пальто). Но затем рассудила, что Норман наверняка уже давно выступает на улице – стоит здесь уже не первый год, – и поэтому глупо думать, будто его здоровье зависит от ее заботы о нем. Эллен Черри перешла на другую сторону Пятой авеню и не оглядываясь зашагала к станции подземки на перекрестке Седьмой авеню и Пятидесятой улицы.

Когда она исчезла в вихре снега и пыли, которые вели в воздухе вечное сражение другом с другом, Ложечка и Жестянка Бобов заметно приуныли.

– Не волнуйтесь, – успокоила их Раковина. – Главное – терпение.