Тощие ножки и не только

Бадди Винклер ощутил, как в нем борются самые противоречивые чувства. С одной стороны, чудесное видение прямо здесь, в его стране, внушало волнение и оптимизм. С другой стороны – он не на шутку встревожился, как бы якобы имевшее место чудо не выбило почву у него из-под ног, затмив его собственное видение – и миссию, которую оно породило. Бадди надеялся, что Верлин и Пэтси, его конгрегация в целом, и если радиокомпания даст согласие, то и вся его радиоаудитория, вскоре всей душой поддержат его миссию – вернее, личными пожертвованиями.

И вот теперь Верлин и Пэтси взахлеб расписывали ему, как какая-то женщина грузит народ рассказом о том, что четвертую ночь подряд фонарь на крыльце ее соседа отбрасывает на ее морозильник тень бородатого мужчины.

– Об этом передавали в сводке местных новостей, – сказал Верлин. – Там уже побывали почти все наши проповедники. Мы подумали, что тебе уж наверняка сообщили.

– Телефон не работает, – буркнул Бадди. – Не иначе, как какой-нибудь раввин постарался.

– Как обидно! – воскликнула Пэтси. – А мы-то подумали, что ты уже там побывал и все знаешь. Ведь для тебя чудо – что сандвич с ветчиной для бездомного бродяги.

К тому времени, когда они наконец добрались до той женщины, было уже десять вечера, но на площадке рядом с ее домом, там, где стоял пресловутый морозильник, собралось человек шестьдесят народу.

– Это он! – заявил кто-то громким шепотом. – Это Иисус!

Бадди однако позволил себе не согласиться, высказав мнение, что тень скорее напоминает Уилли Нельсона.

– Или Кастро, – предположил Верлин. Что касается Пэтси, то она – и притом довольно громко – изрекла следующее:

– Когда Господь наш Бог явит Себя нам, Он, надо полагать, вряд ли выберет для этого бытовой прибор.

* * *

Незадолго до одиннадцати утра к церкви начали съезжаться машины, десятки машин. Жестянка Бобов был(а) готов(а) петь от радости. Подумать только, в первый день его(ее) пребывания возле церкви там состоится бракосочетание! А если ему(ей) и дальше будет так же везти, то где-нибудь в районе обеда он(а) уже будет греметь вслед за увозящим молодых в свадебное путешествие автомобилем!

Собрав силы, Жестянка Бобов встал(а) вертикально. Вмятина в боку мешала сохранять равновесие и затрудняла ходьбу, но Жестянка Бобов тем не менее скособо-чась заковылял(а) к более заметному месту рядом с церковным крыльцом, где он(а) наверняка мог(ла) привлечь к своей особе внимание кого-нибудь из участников брачной церемонии, нуждающегося в его(ее) услугах.

Интересно, найдется ли у кого с собой консервный нож? – подумал (а) Жестянка Бобов. Он(а) и представить себе не мог(ла), что в один прекрасный день произнесет это нелепое словосочетание с таким сладким предвкушением. Фаталистское спокойствие – да, к чему отрицать, но никакого злорадства. Более того, скорее даже некое вожделение звенящего лезвия в своем теле. И вот теперь, когда величайший шанс в истории консервированных овощей был безвозвратно потерян, Жестянка Бобов решил(а), что довольно покоряться судьбе, покоряться тупо и безропотно, как было до того, как он(а) обрел(а) способность к передвижению. В надежде взглянуть на невесту Жестянка Бобов описал(а) целый круг. При этом, подобно нитке из трусов вулкана, из его бока вытек оранжевый ручеек соуса. Он продолжал тянуться из трещины в его(ее) теле, пока не привлек к себе внимание местных муравьев.

И именно в этот момент к церкви подъехал катафалк. А за ним военный джип с почетным караулом.

Жестянка Бобов тотчас отшатнулся(ась) назад, в высокую траву, и залег(ла) между стеблей. В сорока ярдах от него(нее) исполненные скорби близкие и друзья навсегда – или по крайней мере на довольно длительный промежуток времени – предадут земле тело местного мальчишки, который расстался с жизнью, позволив пройтись по своему телу, режа его и кроша, ненасытному консервному ножу Ближнего Востока.

* * *

– Мы могли бы поехать в Нью-Йорк через Канаду, – предложила Эллен Черри. – И тогда проездом заглянули бы в Монреаль.

– Ну уж нет, – протянул Бумер. – Только не туда, где эти лягушатники называют сыр «фромаж». – И он скорчил такую мину, словно ему предложили яд.

– Отлично тебя понимаю, – поддакнула Эллен Черри, не желая раздражать супруга. – Фромаж! Ну и словечко! После него в рот ничего не возьмешь!

– Рано или поздно, – продолжил Бумер, – я бы хотел, чтобы наша крошка побывала в Чикаго.

Эллен Черри выглянула из окошка кухонной ниши. Было уже темно, однако кучка народу все еще продолжала таращиться на моторизованную индейку. Кое-кто размахивал фонариком, и вообще народ вел себя так, словно их сюда с инспекцией прислало Общество по предотвращению жестокого обращения с домашней птицей.

– Но почему именно Чикаго? – спросила Эллен Черри. Уж она-то знала, что в отличие от нее Бумеру вряд ли бы пришло в голову по пути посетить Чикагский институт искусств. Как, впрочем, и Чикагский музей современного искусства – не та у ее супруга голова.

– Да я вот подумал, не посмотреть ли нам то место, где на Валентинов день состоялась резня.