Тополь Дрожащий

Так, а под домом кто? Много людей с камерами, много военных. Усатый полковник с грузовика кричит через громкоговоритель. Егор протолкался в первые ряды стоящих: Дом молчал, как будто внутри никого и не было, похожий на склеп, но толпа у подножья гудела.

– Стояяять, представьтесь!

– Империалисты херовы!

– Группа «Альфа!»

– Пустите, у меня сын там! Сын!

Горь почувствовал, что наступил в липкое, и, посмотрев на ногу, обнаружил что-то, очень похожее на кровь. Толпа начала становиться плотнее, и поверх голов Горь увидел раздвигающих толпу бойцов в камуфляже, бронежилетах и шлемах. Сдавило грудную клетку – и тут Горь вспомнил, что во внутреннем кармане у него с собой бутылка со стола Сереги. Собравшись, он забрался с ногами на капот стоящей машины. Обзор стал чуть лучше и стал заметен БТР, который стоял ближе к Дому Советов и угрожающе поводил дулом.

– Не давите так!

– Мужчина, куда вы лезете?

– Суки, вчера снайпера по людям работали! Нелюди!

В толпе явно были и те и другие, внутри у Горя все смешалось, надо было привести мысли в порядок, с большим трудом он протолкался дальше, ближе к Дому, и оказался в авангарде, и ему стала понятна расстановка сил. В кольце почти не было флагов, было много военных, много зевак. Белый дом был не просто в осаде – он уже был повержен, раздавлен, Егор не понимал – почему они тянут? Будто в качестве ответа в толпе закричали – «Ссут пальнуть по США!» За Склепом стоит здание американского посольства – и танки долго целятся с Новоарбатского моста, небось, чтобы не зацепить его.

– Прастятутка, паранжу на себя надень!

– Родину погубят, сволочи!

– Ельцин победит!

Грянуло. Один за другим снаряды рвались, выбивая из монолита пыль и побелку, черня его, второй снаряд вошел в окно, разорвав проем, и вслед за ним по окнам ударил пулемет. БТР на площади пришел в движение и развернулся к Егору бортом. Вдруг из толпы вылетела фигура пацана, который с силой метнул что-то в сторону машины, и броня загорелась, брызги пламени рассыпались по асфальту. Ствол из овального люка на борту полыхнул и бросавший упал. Началась давка, люди кричали, и только сейчас Горь осознал, что это был Сережа.

– АААА! – Егор побежал вперед, доставая из-за пазухи выскальзывающую бутылку, споткнулся, но удержался на ногах. Глаза застлала пелена слез, и во второй раз он упал на бок, продрав плечо до мяса, осколки стекла уперлись в бедро. Боль отрезвила его. Сморгнув, Горь поднял глаза – напирая на него, закрывая обзор, горел Дом Советов.

5

На окраине Москвы, в угрюмой однушке с почерневшими, сырыми углами на потолке, под пыльным зеленым абажуром обрюзгший Горь, Егор Владимирович, набирается горькой. Он наливает рюмку за рюмкой, выгоревший на солнце докрасна, с черным обрамлением ногтей и синими, размытыми линиями татуировки на плече. Выпивая, он долго смотрит на мертвенно бледный, еще свежий след от обручального кольца на своей руке. Комната освещена всполохами телевизора.

Звонит телефон, к телефону подходит сын, пятнадцатилетний Ваня, чернявый, скуластый, похожий на отца. Он берет трубку; в трубке слышится голос. Какое-то время он шепчет, но голос становится громче с каждой фразой. «Обязательно должны прийти, Санёк, – говорит он, – Решается судьба нашей Родины».

По телевизору прекращается реклама. Горь отключает «мьют» и невероятно отчетливо, будто низкий бас диктора минует алкогольный туман, слышит: «…человек – это единственное животное на планете, способное сопротивляться инстинкту самосохранения».

Блюз

Глаза чуть привыкли к отсутствию света, и стало понятно, что в помещении осталось еще несколько мест, резко выхваченных солнцем – груда хлама на самом дальнем конце чердака, вёдра, поставленные под щели, куда копится дождевая вода. Ближайший ко мне пылевой переливающийся столб цепляет старую ванну с затертой белой эмалью по краям, рядом груда советских плакатов. Я подхожу к ней – «Ленин на лесоповале», «Ленин в октябре», «Залп авроры», «Интернационал» – на последней вокруг земного шара с вилами стоят араб, славянин, африканец и азиат, Если бы плакат рисовали сейчас, думаю я, их бы нарисовали с клавиатурами.

Под плакатами обнаруживается несколько виниловых пластинок, явно из детства, и, как вспышки стробоскопа – мелькают кадры огромной комнаты с окнами до потолка и синими, непрозрачными шторами, полумрак и звуки иголки по винилу. Я лежу в кровати, я должен уснуть, мне говорят, что, чтобы лучше уснуть, надо отвернуться к стенке. Я долго и упорно смотрю в стену, на обои, рельеф, и вижу в расплывающемся бежевом узоре поля, горы и животных.

Пластинок немного – детские сказки, «Алиса в стране чудес», «Бременские музыканты». Старый, золотозубый John Lee Hooker. Картина улыбчивого негра в шляпе и черных очках. Всю жизнь, роком меня сопровождала черная музыка – она звучала параллельно сказкам – папа ставил тяжелый пошлый рэп IceT, мать любила джаз.