Тонкие швейные нити (СИ)

И мы решили оставить мотылька в кабинете, закрыли дверь, чтобы он не вылетел к камину.

А потом мы увидели, как наша кошка несёт мотылька в зубах.

-Почему?!! Я же закрыл дверь! - кричал Жорж, большими шагами догоняя убегающую кошку. А в кабинете стоял уже густой вечер, пахло сиренью, тикали большие часы с маятником...

-Он на свет полетел, у нас под дверью-то этой - воно какая щель, он в ней свет увидел - и полетел, - няня держала его в руке, распластанного, еле живого. Мы с Асей смотрели ей в ладонь, трогали мотылька пальчиком. Он уже не был таким пушистым и красивым, с его королевской мантии крыльев ссыпалась пыльца, и одного усика у него не хватало.

На другой день мотылёк умер. Мы с Асей похоронили его в Таврическом саду, на одной из дальних аллей. Мы закапывали, складывали сверху цветы. А мадам Куку нетерпеливо кричала:

-Сколько можно?! Скоро обед!

Когда птица взлетает в небо, мы следим за ней взглядами.

Дует ветер. Ася придерживает беретик, чтоб не улетел. Мадам Куку важно раскрывает над нами огромный зонт, и при одном только взгляде на неё мне вспоминаются титаны, которые держали на плечах небосвод.

Как много легло нам на плечи. Мы уж точно не полетим. Мадам Куку ругается:

-Не сутультесь!

Но ведь это совсем нелегко - столько всего помнить и знать и не сгибаться под тяжестью знаний...

В большой коробке из-под шляпки мы с сестрой храним свои сокровища. Наша коробочка как заплата на сердце. Греет, скрывает брешь... Вечером мы задвигаем коробку под кровать, где её держим, и ночью, лёжа в постелях, мы чувствуем, что наши сокровища совсем близко, рядом. Из коробки, если принюхаться, всё ещё пахнет тем государством, о котором нам следовало забыть.

Там, в коробке, и пиковый валет, найденный нами на ковре в гостиной; и прозрачная ручка от старых оконных рам - если смотреть через неё на Париж, то всё становится изумрудным; там же хранится и подушечка для булавок, которая у нас служит подушкой для лошади. Чёрная вороная лошадь годами стояла на каминной полке, и мы иногда снимали её оттуда, пока не сломали ей одну ногу, и теперь лошадь перешла в полное наше распоряжение. Когда мы ложимся спать, мы укладываем лошадь головой на подушку, хотя Жорж говорит, что лошади спят стоя. Нам кажется, что спать стоя может только Мадам Куку во время поездок на трамвае.

Мы живём на Монмартре в очень маленькой квартире, потому что Жорж только осваивается, и ему не до поиска нормальной квартиры. А папе вообще ни до чего: мама осталась в Совдепии, потому что её там всё устраивает и потому что она красная. И мы теперь не должны её любить, потому что мы на стороне белых. Так говорил папа, пока вовсе не замолчал.

Мы раскатываем по столу большую старую ещё учебную карту Жоржа и водим по ней пальцами. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... шесть шагов делают пальцы, чтобы оказаться в Петербурге, который Петроград. А нам отсюда ехать и ехать...

-Когда мы вернёмся, - говорит Ася, - будем снова пить какао у окна и считать пролётки... А карту мы повесим над нашим столом в комнате...

Папа сидит в большом кресле у окна. Кресло укрыто клетчатым пледом. Папа смотрит в сумерки, смотрит, как зажигаются первые колючие звёздочки в небе. Сумерки стали сиреневыми к зиме. Я сижу на ковре и сиреневой акварелью из набора, купленного нам с Асей для живописи, раскрашиваю папин галстук на его портрете с натуры. Я думаю, что получилось хорошо. Особенно если прищуриться и смотреть немного издалека и под углом.

В комнате пахнет вечерним кофе, и от этого очень уютно. И ещё здесь не надо топить буржуйку. Здесь всё как-то иначе, как-то аккуратно...

Ася в белой ночнушке скачет на кровати, сминая подушки и свежее бельё. Если бы её видела Мадам Куку, ей бы сейчас не поздоровилось.

Папа вечером, не замечая наших шалостей, каждый день теперь сидит в это время у окна и смотрит в сумерки. Раньше вот так же, в похожем кресле, в другом государстве, в нашем городе вечерами у окна сидела мама. Она вышивала крестиком и гладью на полотенцах. У нас все стены были в маминых вышивках. Ещё висели копии с иллюстраций. Папа, например, просто боготворил Доре. А нам с Асей не нравились его львы. Только я уже почти не помню, как мама сидела у окна и вышивала, но помню ощущение: приглушённый свет, мама вышивает вишни, я прихожу и утыкаюсь лицом ей в колени. Мама гладит меня по голове и молча улыбается - чувствую.

Папа сидит в большом кресле у окна, отложив газету. Смотрит на звёзды. И хочется прийти к нему и уткнуться лицом в его колени. Но ведь он всё равно не заметит.

-Для меня она умерла, - сказал он в тот день, когда мы уезжали от неё, из нашего города в Крым.

Он любил её больше, чем мог. Больше, чем может человек любить. Больше, чем Бог дал ему любви. Теперь мы её просто помним, а он - не может её забыть. Кажется, что помнить и не забывать - это одно и тоже, но Мадам Куку сказала, что нет и что лучше бы наш pape нашёл себе другую maman.