Тонкая работа

Лишь мистер Хасс один раз мельком взглянул на нас. Мистер Хотри стоит у камина с бокалом. Дядя устроился в высоком кресле, и полукруглые выступы на спинке скрывают от нас верхнюю часть его лица. Я вижу лишь, как шевелятся его губы.

— Эпоха величайшего расцвета эроса? — говорит он. — Увы, она окончилась семьдесят лет назад. Циничные, грубые поделки, которые сегодня пытаются выдать за гедонистскую литературу, я бы, например, постыдился показать даже конюху...

Я пытаюсь подавить зевок, мистер Риверс поворачивается ко мне.

— Извините, мистер Риверс,— говорю я.

— Может быть, вам неинтересен предмет занятия вашего дяди?

Он все еще говорит вполголоса, я вынуждена отвечать ему так же тихо.

— Я всего лишь дядин секретарь. Предмет занятия меня не волнует.

Он снова наклоняет голову.

— Тогда, — продолжает он еще тише, под аккомпанемент дядиной речи, — очень странно, что дама остается холодна и невозмутима там, где других бросает то в жар, то в холод.

— Но на свете найдется множество дам, которых точно так же не трогает то, о чем вы говорите. А может, тех, кто лучше знает предмет, трудно чем-нибудь удивить? — Он бросает на меня быстрый взгляд, а я продолжаю: — Я говорю не о жизненном опыте, разумеется, а о книжном. Но должна вам заметить, что даже священник, если он будет уделять слишком много внимания вину и облаткам, рискует утратить интерес к таинствам.

Он выслушал меня внимательно. Потом усмехнулся:

— Вы необыкновенная, мисс Лилли.

— Я знаю, — говорю я и отворачиваюсь.

— Как грустно вы это сказали! Похоже, вы считаете свое образование своего рода несчастьем.

— Напротив. Как можно мудрость называть несчастьем? Меня, например, трудно обмануть — я знаю, как будет вести себя джентльмен. Мне известно все, что может сказать джентльмен, если он желает сделать даме комплимент.

Он прижимает руку к груди.

— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?

— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?

— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них — самое главное.

— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.

— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.

Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:

— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.

— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. — Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.

Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:

— Да что вы об этом знаете?!

— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...

Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:

— А вы что об этом думаете, Риверс?

— О чем, простите?

— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.

— Фотографии?

— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более совершенную запись любовного акта, нежели...

— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!

— ...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности, исчезает без следа.

— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.

— Ну да, пока есть слова. А фотография обходится без слов, ей слова не нужны. Фотография вызовет те же эмоции и у англичанина, и у француза, и у дикаря. Она всех нас переживет и будет волновать даже наших правнуков. Это вещь вне истории.

— Она пленница истории! — отвечает дядя. — Испорчена историей. История витает над ней, как клубы дыма! Вы можете заметить это по форме туфельки, по покрою платья, по прическе, наконец. Дайте фотографии вашему правнуку: он посмотрит на них и только усмехнется. Он будет смеяться над вашими нафабренными усиками! Но слова, Хотри, слова... они прельщают нас в темноте, и воображение наше облекает их в формы и одежды, соответствующие нашим сегодняшним представлениям. Вы согласны, Риверс?

— Да, сэр.

— Знаете, я не допущу в свою коллекцию ни один из этих дурацких дагерротипов!

— Думаю, вы правы, сэр.

Мистер Хотри качает головой и говорит, обращаясь к дяде:

— Вы полагаете, что фотография лишь дань моде и что мода эта пройдет? Тогда приезжайте ко мне на Холиуэлл-стрит и проведите час в моем магазине. У нас есть альбомы, из которых мужчина может выбрать то, что ему понравится. И от покупателей отбою нет.

— Ваши покупатели — мужланы. Какое мне до них дело? Риверс, вы их видели. Каково ваше мнение о качестве торговли?..