Тонкая работа

Потом вынесли нож, чтобы он подтвердил, что это тот самый. По рядам прошел ропот, и, когда Джон вытер слезы, посмотрел и кивнул, одна дама грохнулась в обморок. Нож показали всем присяжным заседателям по очереди, и адвокат попросил их обратить внимание на то, что лезвие наточено гораздо острее, чем обычно у ножей такого типа, что именно из-за этой заточки рана Джентльмена оказалась смертельной. Он сказал, что это полностью опровергает версию миссис Саксби о случившейся якобы ссоре и служит доказательством преднамеренности...

Услышав эти слова, я чуть с места не вскочила, но поймала на себе взгляд миссис Саксби. Она покачала головой и умоляюще посмотрела на меня: молчи, мол, — и я осталась сидеть. Меня ни разу не вызвали для показаний. Так никто и не узнал, что нож этот наточила не она, а я: миссис Саксби не позволила мне об этом сказать. Вызвали Чарльза, но он так рыдал и трясся, что судья объявил его негодным для дачи показаний. Его отправили к тете.

Никто не вспомнил ни обо мне, ни о Мод. Никто не упомянул о «Терновнике» и о мистере Лилли. Никто не вышел вперед и не сказал, что Джентльмен был отъявленный негодяй — пытался ограбить наследниц и еще многих погубил, продав им поддельные векселя. Наоборот, все решили, что это был весьма достойный молодой человек, которого ожидало блестящее будущее. А миссис Саксби из жадности отняла у него это самое будущее. Они даже разыскали его семью и привели родителей на суд — и вы не поверите, но все его россказни о том, что он из благородной семьи, оказались пустой болтовней. Отец его и мать держали мануфактурную лавку где-то за Холлоуэй-роуд. А сестра давала уроки игры на фортепиано. И звали его по-настоящему не Ричард Риверс и даже не Ричард Уэллс, а Фредерик Бант.

Портреты его поместили в газетах. И девчонки по всей Англии стали вырезать его портреты и носить на груди, у сердца. Так мне рассказывали.

Но когда я смотрела на картинку — и когда слышала рассказы о жестоком убийстве мистера Банта, и о гнезде порока, и о подпольной торговле, — мне все казалось, будто говорят о ком-то другом, вовсе мне незнакомом, а не о Джентльмене, которого по ошибке ранили в моей кухне, на глазах у всех моих близких. Даже когда судья отправил присяжных заседать и все стали ждать, а газетчики стояли на изготовку, чтобы бежать, как только вынесут приговор, и даже когда присяжные вернулись через час и один из них дал ответ, выкрикнул одно только слово, и даже когда судья накрыл свой конский парик черной тканью и выразил надежду, что Господь смилостивится над душой миссис Саксби, — даже тогда я не чувствовала того, что, наверное, должна была чувствовать, я просто не верила, как эти мрачные и серьезные джентльмены, монотонно бубнящие скучные слова, могут отнять жизнь, тепло и краски у таких людей, как мы с миссис Саксби.

Потом я посмотрела на ее лицо и увидела, что жизни, тепла и красок в нем почти, можно сказать, не осталось. Она тупо смотрела на гудящую толпу, я подумала: меня ищет — встала и подняла руку. Но она посмотрела на меня, и, как и прежде, взгляд ее скользнул дальше — словно она искала кого-то или что-то, и наконец взгляд ее остановился и просветлел, я проследила за ним и увидела: там, позади толпы зевак, была девушка во всем черном, она как раз опускала вуаль, — это была Мод. Я увидела ее, и это было для меня полной неожиданностью, и, честно скажу, сердце мое дрогнуло, но потом я вспомнила все, и сердце снова окаменело. Она казалась несчастной — так ей и надо, подумала я. Она сидела одна. И даже не кивнула — мне, я хочу сказать, и миссис Саксби тоже.

Потом адвокат позвал меня, пожал руку и сказал: очень жаль. Неженка плакала и без моей помощи не могла идти. Когда я снова посмотрела на миссис Саксби, голова ее упала на грудь, я оглянулась на Мод, но ее уже не было.

Неделя, последовавшая за этим, вспоминается мне как один нескончаемый день. Долгий день без сна — потому что как я могла уснуть, раз во сне нельзя было думать про миссис Саксби, которая вскоре умрет? День без вечерней тьмы, потому что в ее камере ночи напролет горел свет, и, когда я возвращалась от нее, я зажигала свет на Лэнт-стрит — зажигала все свечи и лампы, какие только могла найти или занять. Я сидела одна, уставив в пустоту горящий взор. Сидела и смотрела перед собой, так, словно она рядом. Я почти ничего не ела. Почти не меняла одежду. Если я куда шла, то быстро-быстро — к ней, на Хорсмангер-лейн, или же — медленно — плелась обратно, а она оставалась в тюрьме.