Тонкая работа

Меня же при этом душила злость и обида. Ну почему, почему я, именно я, должна прозябать тут в полной безвестности, в то время как весь родной и знакомый мне мир отделен от меня одним-единственным ключом — и ладно бы хитрым каким, так нет, самым обыкновенным, с четырьмя выемками на бородке: будь у меня под рукой болванка и напильник, я бы в два счета такой подделала. Я думала об этом по сто раз на дню. И когда умывалась, и когда сидела за общим столом на обеде, и когда шла по дорожкам сада или томилась в гостиной, под немолчное бормотанье и всхлипы безумных узниц. Думала, лежа в постели, щурясь от света ночной лампы, бьющего прямо в лицо. Если бы это были не мысли, а молотки и отмычки, я бы уже тысячу раз освободилась. Но мысли мои были скорее как ядовитое зелье. И так его много скопилось во мне, что мне стало дурно.

И это не та дурнота, не та внезапная паника, от которой бросало в пот, — так было лишь в самые первые дни. Теперь дурнота подступала исподволь и была как медленная пытка, мучившая неотступно, и я с ней в конце концов свыклась, как свыклась со всем, что окружало меня в этом доме: с блеклым цветом стен, с запахами из столовой, с женскими слезами и воплями, — и в последнее время я ее даже как-то не ощущала. Я по-прежнему сообщала всем, кто готов был слушать, что я в здравом уме, что я попала сюда по ошибке, что я не Мод Риверс и что меня нужно немедленно выпустить. Но я так часто повторяла эти слова, что они обесценились — затерлись, как монетки, слишком долго бывшие в обращении. И вот в один прекрасный день, прогуливаясь с одной дамой по саду, я снова завела об этом речь, и спутница моя посмотрела на меня с жалостью.

— Я тоже когда-то так думала, — сказала она с ласковой улыбкой. — Но, видите ли, раз вы находитесь здесь, то, боюсь, скорее всего, вы безумны. Все мы здесь со странностями, если приглядеться. Посмотрите вокруг — посмотрите на себя...

И улыбнулась — но, как и прежде, улыбка ее получилась какая-то жалостливая и робкая, потом зашагала по тропинке дальше. Я же остановилась. Действительно, я почему-то давно уже не задумывалась о том, как выгляжу в глазах окружающих. В заведении доктора Кристи не было зеркал: он опасался, что их разобьют, и, кажется, в последний раз я смотрелась в зеркало у миссис Крем — неужели у миссис Крем? — когда Мод заставила меня надеть это ее синее шелковое платье — синее? или все-таки серое? — и подала мне зеркальце с ручкой. Я закрыла лицо руками. Платье было голубое, теперь я уверена. Ну да, я же была в нем, когда меня привезли в сумасшедший дом! Потом его у меня забрали — и сумку, принадлежавшую матери Мод, тоже, вместе со всем, что в ней было: а были там гребешки, щетки, белье, красные прюнелевые туфельки, — больше я ничего этого не видела. И вот что дали взамен — я глянула на себя, на клетчатое платье и резиновые башмаки. Я уже стала к этим вещам привыкать. Но теперь вдруг будто впервые увидела — и подумала: надо бы получше рассмотреть. Сестра, которой поручено было приглядывать за нами, сидела на скамейке, закрыв глаза, и грелась на солнышке, а слева от нее было окно гостиной, выходившее в сад. В черных стеклах, как в зеркале, отражался длинный хоровод гуляющих по дорожкам дам. Одна из них остановилась и поднесла руку к лицу. Я моргнула — и она моргнула. Это была я.

Я подошла к ней ближе и, вглядевшись попристальней, ужаснулась.

Как и сказала дама, вид у меня был как у безумной. Волосы, когда-то крепко прошитые, со временем отросли, выбились из-под ниток и торчали теперь в разные стороны дикими пучками. Лицо бледное, но все в синяках и ссадинах. Веки припухли — должно быть, от бессонницы — и покраснели. Лицо заострилось, шея стала тонкая, как палка. Линялое платье висело на мне мешком. Из-под воротника торчали грязно-белые пальцы старой перчатки Мод, я ее все носила за пазухой. Тонкая лайка, даже со стороны видно, вся обкусана.

Я смотрела на свое отражение. Смотрела и вспоминала, как когда-то, когда я была еще девочкой, миссис Саксби мыла, расчесывала и натирала мне волосы, и они блестели. И как она грела постель, прежде чем меня уложить: не дай бог простужусь. И как откладывала для меня, нарезая мясо, самые лакомые кусочки, и как ухаживала за мной, когда у меня резались зубы, и как оглаживала меня по рукам и ногам, чтобы убедиться, не кривится ли где. Как же привольно мне тогда жилось! А потом я отправилась в «Терновник» — чтобы заполучить наследство и поделиться с ней. Но наследство уплыло у меня из рук. Мод Лилли выкрала его у меня, а мне всучила то, что было уготовано ей. Это она должна здесь сидеть. Она посадила меня на свое место, а сама упорхнула, и теперь, в какое зеркало ни глянет — в модной лавке ли, в театре ли, в бальном ли зале, — везде она видит себя такой, какой мне не быть: красивой, веселой, довольной и — свободной.

Ярость вскипела во мне, я поймала в зеркале свой взгляд и сама себя испугалась. Так я стояла, не помня себя, пока дежурная сестра не пробудилась. Она подошла ко мне.