Томление духа

Ножовкин пробирался теперь вдоль забора, стараясь обойти просторную лужу. Старая история не выходила из памяти. Ясно, допустим, что погреб решили просушить – как и в прошлые годы. И дознание решило на этом сыграть – лишь бы не искать злоумышленника. Нашли, на что свалить! На затухшие угли! Несмотря на то, что в картофельной ботве оказался пустой огнетушитель, что использовали в те времена вместо канистры, – от него вели чьи-то следы – вдоль городьбы, на заднюю улицу. Забыли также про то, что Шадрин жил рядом с пожаром и мог пострадать в первую очередь. Выходит, что Лёня Шадрин не тянет на поджигателя. А кто в таком случае тянет? Тянет тот, безусловно, кому пожар не страшен! Тот, кто не связан с деревней! Кузьма Архипыч! Пришелец с Оби… Его дом стоял на отшибе. На задней улице… Он, как видно, давно вынашивал планы в отношении шурина – за выбитые зубы, за травму руки. К тому же – это уж точно! – он имел нездоровую тягу к огню, о которой почему-то никто не помнил. Как это называется? Точно! Пиромания! Неодолимое влечение к поджогам…

Ножовкин в удивлении выкатил глаза и даже сбавил ход. Странно, что сразу до этого не додумался. Он, обремененный опытом и юридическими знаниями, только сейчас понял, кого в таком случае надо брать в разработку. И плюнул под ноги, продолжая копаться в памяти. Зимой Ножовкин бывал у матери лишь с субботы на воскресенье. Кузьма жил теперь на широкую ногу: теща с шурином живут теперь в Моряковке, пожаловаться некому. Нажрётся – и в русскую печь, с головой. А, суки, сидите тут… Лампу со стола – и туда же. Со стеклом, керосином… Короче, гонял чертей.

Мать плачет, Серёжка трясется:

– Может, Вовку позвать Куклина. Он же сильный, работает.

– Ну, сбегай…

Вовка, слава богу, был лет восемнадцати. Придет к Кузьме – и в разговор.

– Успокойся, Кузьма. Ты же мужик.

Потом это стало не помогать, так что дело дошло до применения силы. Последний раз Ножовкин сбегал опять за помощью, а уж стыдно стало – сколько можно по одному и тому же вопросу. И выхода нет, хоть убивай эту сволочь. Однако Вовка безо всякого опять прибежал. Кузьма тут же бросился на него, однако был сразу повален на пол. Вовка сидел на нем сверху, в ватных рабочих брюках, и Кузьма пытался укусить его за колено.

– Жри, сука! Жри! – совал Вовка колено в харю зверю.

Толстые брюки спасали его, и это радовало Сережку. Вдвоем они, связав, оставили Кузьму отдыхать на полу – меж столом и кроватью.

Спросить бы, как оно было ему – жечь дома. В начале марта, набравшись до краёв, Кузьма вновь забуянил и, когда мать убежала из дома, принес из сеней канистру, сложил в шкаф одеяла, одежду, плеснул керосину, сунул спичку и закрыл дверцу. Дверь дома была на крючке, так что ворваться снаружи никто не мог.

Соседи сбежался к дому, изнутри доносилось пение:

– Гори моя лучинушка, сгорю и я с тобой!

Мужики сразу сообразили: если дом разгорится, то остальным жутко не повезет. Метнулись с лопатами к окнам, разбили стекла и закидали жилище снегом. Подступили к двери – Кузьма на них с топором. Топор вырвали, самого – по зубам.

Ничего этого Ножовкин не видел. Он услышал об этом от бабушки, когда пришел из школы. Учился он тогда уж в седьмом классе.

Что делать? Собрались и пошли с бабкой в деревню. Лесная дорога была укатанной, твердой. Месяц март светился на солнце. Сережка не выдержал вдруг:

– Убью сволочь…

И напугался собственных слов, косясь на бабку. Но та почему-то молчала.

К счастью, Кузьмы в деревне не оказалось – арестовали. Стены в доме – как в угольной шахте. Обугленный шкаф лежит у ворот в сугробе, горелые вещи валяются возле ворот.

На этот раз попал Кузьма за решетку на целых пять лет. От него, помнится, приходили письма. «Здравствуй, дорогая Анюта. В первых строках своего небольшого письма спешу сообщить, что жизнь моя идет без изменений… И скоро надеюсь попасть на стройки народного хозяйства – на «химию», условно-досрочно…»

Слава богу, всё это в прошлом. Ножовкин добрался до последнего лога и на другой стороне увидел дядюшкин дом. Та же высокая крыша – под железом и суриком, те же наличники на окнах, то же крыльцо по фасаду и створки глухих ворот, а также черемуха перед окнами – за оградой.

Маменькин муж между тем не выходил из головы. Отбыв свое, дядя Кузя, по словам матери, уехал куда-то, однако потом появился в Моряковке наездом и даже ходил возле дома.

Оп-па! Если ходил, так не он ли пустил «петуха» среди ночи – с его-то опытом поджигателя?»

На этот раз причину пожара списали на кирпичную трубу – щели, прогар и тому подобное. Инспектор подобрался к трубе по дымящимся углям и обвалил ее в довершение.

Мать потом говорила, вспоминая историю:

– Сказали, что так и надо – трубу свалить после пожара…