Томление духа

— Что за разница как моя фамилия? — уклончиво сказал он и забегал глазами по комнате, как будто стыдился чего-то. — Я уже иду.

— Прошу вас назвать себя, чтобы я знал кому обязан…

— Ничего не обязан и все равно, — жестко ответил незнакомец. — Ну, так выздоравливайте себе.

Он пошел к двери. Лицо Слязкина искривилось, рыдания рвались из груди.

— По… слу… слушайте, — хрипло крикнул Михаил Иосифович. — Я вас прошу… покло… клониться вашей чудесной же… не от ме… меня.

Человечек обернулся взволнованный и удивленный. На долгие годы запомнил он искривленное мольбой и в то же время злобное лицо, которое глядело на него с подушки, в белой рамке чистого белья.

— Я сделаю. И священника тоже, — сказал незнакомец, махнул жалостливо рукой и быстро вышел.

Слязкин забылся. Он никогда не узнал о том, как толстенький низенький человечек задыхаясь от усталости и голода с кислым лицом искал православного священника — человек, о котором был уверен, что он никогда в жизни ему не понадобится. Человечек входил в мелочные лавки и картавя расспрашивал молодцов в белых фартуках, на что те нагло-насмешливо отвечали:

— Незнаем-с, господин.

Скрепя сердце, он обратился к городовому, и тот наконец направил его по адресу. И затем толстенький, черненький, низенький человечек и его чудесная жена, какая бывает у всякого еврея, навсегда исчезли из жизни приват-доцента Слязкина; Михаил Иосифович так основательно старался не вспоминать о нем, что очень скоро вытравил его из своей памяти.

Священник, упитанный, могучий человек непомерной жизненной силы, пришел в больницу раньше Яшевского; его ввели к больному.

— Батюшка, — сказал ему Слязкин. — Меня еще рано хоронить. Но я прошу вас присутствовать при составлении моего завещания.

— Одобрительное изъявление, — ответил батюшка владимирским «оканием» и могучей волосатой рукой атлета наотмашь перекрестил приват-доцента, словно дрова рубил. — Устроющий дела земные, приобретает покой душевный.

Слязкин прищуренным глазом оглядел священника и пискливо хмыкнул, не то застонав, не то усмехаясь.

— Страждете? — любопытно спросил священник и погладил могучую девственную, не знающую ножниц бороду.

— Смотрю я на вас, — ответил больной. — Какой вы сильный и сколько в вас здоровья, батюшка. Адам в первый день, вышедший из рук природы, без сомнения, был похож на вас.

— Н-дэ, — неопределенно ответил батюшка.

— Только в первый. Потому что уже на второй день Адам начал гоняться за женщиной.

— Земное земному, — проговорил священник.

— Положительно я любуюсь вами, — продолжал Слязкин. — Так и вижу вашу супругу. Это наверное чудесная женщина.

— Попадья-то? — живо подхватил батюшка, и его могучее лицо, в полтора раза больше обычного, осветилось добродушной улыбкой. — Попадья? Она хорошая; это вы обстоятельство заметили. Хорошая попадья. Пожалуй, ширше меня будет.

— А! — крякнул больной. — Удивительно!

Он хотел было по инерции заговорить о будущей русской литературе, которая начнет воспевать женщину-христианку, но батюшка, введенный в заблуждение его бритым лицом, перебил вопросом:

— А вы сами из артистов будете?

Узнав, что перед ним человек университетской науки, батюшка заговорил о смертной казни, решив, что это самая подходящая тема:

— Мода теперь на смертные казни пошла, — заявил он громогласно. — Также и мне пришлось одного смертника напутствовать. Полковой я, в полку служу. «Вот, батюшка, говорят мне, напутствуйте благословением креста, вышло у нас такое». Хорошо. Захватил в карман яблочко и пошел к нему, в камеру, значит. Хорошо. Вхожу. Ничего, сидит такой, лицо даже, скажу, благонравное, беспокойствия в глазах не заметно. «Батя, говорит, не желаю я ни про что слушать. И креста не поцелую». — «Не надо, милый, не буду. Зачем крест?» — «И не разговаривай». — «Милый, не буду. Зачем разговаривать? А яблочко хочешь, милый?» — «Яблочко, давай».

— А! — в восхищении крикнул Слязкин, силясь уловить и уяснить себе что-то. — Яблочко! А когда вы брали с собой яблочко, так о чем думали?

— А на всякий случай взял.

— Нет думали, думали о чем? — допытывался Слязкин с необыкновенным, вдруг разгоревшимся любопытством.

Могучий батюшка, похожий на атлета, неловко и как бы стыдливо усмехаясь, ответил:

— А думал, признаться сказать, чтобы попадья не заметила. Не любит она того, когда я хозяйства касаюсь. Строгая у меня попадья.

Михаил Иосифович, не мигая глядел на священника; казалось, он неожиданно понял что-то. Опять его глаза увлажнились слезами.

— Вот и ты мне тоже… яблочко принес… и дал, — сказал он тихо.

Но батюшка, всегда разговаривающий громогласно, был непривычен к шепоту и не расслышал того, что произнес больной.

— Я искал… и думал, что это далеко и очень сложно, — в волнении продолжал приват-доцент, — а оказывается, что совсем близко, под руками и на вид такое маленькое, как… как яблочко. Простите меня, батюшка, у меня… нервы…

— Поплачьте, что ж, — ответил батюшка, ничуть не растроганный

— Когда вы вошли я подумал: что может быть в таком упитанном теле и в такой грубой, извините меня, оболочке? А между тем вы принесли мне яблочко.

— Ндээ… — промычал священник.