Томас Мюнцер

Надо уничтожить нищенство, изгнать продавцов индульгенций, реформировать университеты. Он осуждал роскошь, требовал, чтобы было сокращено потребление иноземных товаров. Своих земляков он попрекал обжорством и пьянством. Он ратовал за уничтожение публичных домов. Сколько добрых дел может совершить светская власть!

Книга была написана очень остро. Страницы, на которых римская курия подвергалась критике, так и пышели ненавистью. «Время молчания прошло, и время говорить настало…» Только говорить? Не на крестьянские цепа и не на мечи дворян вроде Гуттена надеется Лютер. Он не зовет к истребительной войне с папистами и не хочет, чтобы страну огласили звуки набата и жаркие возгласы «К оружию!». Он предупреждает, что надо отказаться от применения силы и браться за дело лишь в смиренном уповании на бога. Все свои надежды он возлагает на правителей Германии: они могут и должны провести разумную реформацию. Лютер испугался своей недавней смелости. Красноречивый призыв обратить оружие против папистов оказался пустой фразой. Он очень скоро сообразил, что открытая война всколыхнет широкие массы. А если поднимется чернь — мысль о восставшем народе была для Лютера кошмаром! — то народный гнев обрушится не только на прислужников Рима. Доктор Мартин пошел на попятную. Упаси вас бог понимать буквально выражение «омоем наши руки в их крови»! Это всего лишь слова библейского псалма. Их ни в коем случае нельзя понимать как призыв к кровопролитию. Враги умышленно подхватили эту фразу, чтобы доказать, будто виттенбергский ересиарх подстрекает к убийству папы и кардиналов. Лютер неоднократно протестовал против подобного толкования.

Эта книга Лютера пользовалась огромным успехом. Но Томас Мюнцер не был среди тех людей, которые ее приняли с восхищением. Лютеру нельзя было отказать ни в остром уме, ни в великих знаниях, ни в редком литературном таланте. Его сочный и образный язык, близкий к народной речи, был превосходен, а страстность, с которой он писал о бедах Немецкой земли, подкупающе искренней.

Мюнцер во многом не соглашался с Лютером. Теперь эти расхождения стали еще явственней и заметней. Как часто Мартин не договаривает до конца, останавливается на полумерах и видит зло не там. где оно действительно есть! Он рассуждает об отношении к чехам, зовет вернуться к единству. Чехи повинны в несдержанности, но гораздо большая вина лежит на папе и его присных. Немцы должны уступить и согласиться, что Гус сожжен незаконно. Однако Лютер избегает высказываться о сути учения Гуса, хотя и признает, что не нашел в нем ничего ложного. Он делает основной упор на другое: каким бы страшным еретиком ни был Гус, охранную грамоту нельзя было нарушать. И тут же оговаривается: «Я вовсе не хочу делать Яна Гуса святым и мучеником, как поступают некоторые чехи». Не хочет делать мучеником! А кто же тогда Гус?! Для Мюнцера Гус был святым борцом за правду, человеком, который во имя своих идей не побоялся пойти на мученическую смерть. Мюнцер считал, что чехи, безусловно, правы, когда причащаются под обоими видами, и сам в Цвиккау тайно причащал прихожан из чаши. А Лютер уходил от прямого ответа: причастие под обоими видами «нельзя назвать ни христианским, ни еретическим».

Обличая римскую курию, Лютер пылок и неудержим. Что же выходит: одни только паписты и виноваты в тех бедах, которые терзают Немецкую землю? Ему вдруг изменило его обычное красноречие: он ни словом не обмолвился о тех, кто в самой Германии делает жизнь невыносимой для простого народа, — о князьях и живодерах дворянах. Правда, он снова сыплет слова осуждения, когда говорит о торговцах шелком и бархатом — они хуже разбойников. Но величайшее несчастье — это ростовщичество. Лютер храбро поносит купцов и ростовщиков и молчит о главных виновниках всякой несправедливости — о господах, которые захватили все на свете. Как же, таких важных птиц очень опасно трогать. Здесь нет ничего удивительного: императору и князьям адресовал Лютер свои призывы. Эти «благородные князья и господа» осуществят необходимые преобразования — именно они, носители законной власти.

Ждать милостей от тиранов? Нет, не об этом мечтал Мюнцер. Тяжело было сознавать, что Мартин не допускает и мысли о восстании. Он стремится не к перевороту, а к постепенному «улучшению». Куда только заведет его эта стежка?..

Разногласия еще не привели к разрыву. Может быть, сама жизнь заставит Мартина понять, что лишь насильственный переворот обеспечит торжество справедливости. Одно знает Томас твердо: вместе с Лютером или против него, но по собственному пути, каким бы тернистым он ни был.

Эгран должен был вернуться со дня на день. Он очень любил храм св. Марии, где теперь находился Мюнцер. Не будут же они проповедовать с одной и той же кафедры! А что, если перевести Мюнцера в другой приход? Томас согласился: церковь, которую ему предложили, посещали главным образом бедняки суконщики да всякая голь.