Томас Мюнцер

В предместьях ответ князей вызвал бурю негодования. Пфейфер еще раз попытался повлиять на Вечный совет. Ему велели молчать. Это из-за таких людей, как он и Мюнцер, страдают теперь мюльхаузенцы. Пусть-ка он лучше не раскрывает рта и убирается прочь! Тогда честным, любящим порядок горожанам будет легче вести переговоры.

Он не заставил повторять угрозы, тем более что богачи, собрав свою челядь, готовили недоброе. Не замышляют ли они схватить Пфейфера и выдать врагам? В ночь на 24 мая Генрих, открыв ворота, ушел из города. Вместе с ним покинули Мюльхаузен около пятисот человек. Они разбились на небольшие группы, чтобы, воспользовавшись темнотой, проскочить мимо неприятельских отрядов, которые рыскали вокруг.

Поразительно быстро узнали о бегстве Пфейфера в лагере князей. Об этом постарались «лучшие» из мюльхаузенцев. Вдогонку Пфейферу тотчас же были посланы ловкие рейтары на отличнейших лошадях.

…Они тянулись бесконечной вереницей. Ворота были распахнуты настежь — из города один за другим в скорбном шествии выходили все мужчины. Исключение было сделано только для тяжелобольных и стариков, прикованных к постели. Настаивая на безоговорочной сдаче, князья придвинули войска вплотную к Мюльхаузену, — как о величайшей милости должны жители молить о пощаде!

Накануне к князьям были посланы девушки и женщины — в покаянном наряде, в белых рубищах, с распущенными волосами. Распростершись в пыли, они просили пощадить город. На головах у них были венки из полыни. С ними говорили весьма холодно. Отцы их и братья должны сами принести повинную! Женщин и девиц было велено в лагере накормить. Они не хотели туда идти: боялись ландскнехтов, Горше полыни стал многим тот хлеб, которым их потчевали. Но победителей не судят.

Теперь на поклон к князьям шли мужчины — с посохами в руках, босиком и без шапок. Приблизившись к лагерю, они должны были стать на колени и ждать, пока победители соблаговолят появиться. Князья прискакали и с высоты своих рослых коней внимали мольбам. Мюльхаузенцев заставили трижды опускаться на колени. Согбенные и униженные, они передали князьям ключи от города.

Победители великодушно согласились не отдавать Мюльхаузен на поток и разграбление. Но милость эта обошлась городу очень дорого: он терял свою независимость и должен был выплатить чудовищную сумму в сорок тысяч флоринов.

25 мая князья вступили в Мюльхаузен. На следующий день начались казни.

К своему очередному письму Рюхель приложил «Признания Томаса Мюнцера» и его прощальное послание к мюльхаузенцам. Лютером овладело страшное недовольство. В руках у князей Альштедтский бес должен был признаться, что его учение от дьявола, а ссылки на «глас господен» — надувательство и обман. Надо было по-настоящему осудить наивреднейшие мысли Мюнцера. Этого не сделали! Да и что было ожидать от князей! Каждый тянул в свою сторону. Альбрехт Мансфельдский был маловлиятелен. Эрнст жаждал мести и изощрялся в придумывании пыток. А ландграф больше интересовался добычей, чем допросами в Хельдрунгене.

Хотя ландграф и держал при войске лютерового проповедника, он был слишком поглощен жадностью и ратными делами. Не мудрено, что герцог Георг, эта Дрезденская свинья, обошел своих собратьев и представил дело так, будто корень всех бед в разрыве Мюнцера с папистской церковью! А ведь надо было подчеркивать другое! Теперь они похваляются, что добились от Мюнцера отречения. Десяток благородных дворян выставлены как свидетели. И больше ничего! Почему в одной из церквей Мюльхаузена не устроили публичного отречения? Нет, все это годится только для простаков! Протоколы кроили, как хотели, вымарывали и дополняли написанное, подлинные слова Мюнцера пересыпали неуклюжими выдумками. И эту мешанину выдают за его показания! Они ставят себе в заслугу, что помогли еретику раскаяться и вернули его в лоно церкви. А почитайте-ка внимательней «Признания». Мюнцер не боится прямо в глаза врагам говорить, что все должно стать общим, а господ надо изгнать или уничтожить.

Его попытались представить человеком, который будто бы выдавал товарищей. А что они смогли понаписать в «его» показания, кроме давным-давно известных вещей? Все, что он сказал, — свидетельство не раскаяния, а упорства. Он не признал себя виновным в каком-либо преступлении. Он ничего так и не поведал ни о Цвиккау, ни о Праге, ни о десятке других мест, где сеял смуту и сколачивал свой союз.

Альштедтского беса не сумели скрутить! Лютер злился. А тут еще Рюхель со своими упреками: нельзя, мол, во всеуслышание оправдывать жестокости господ: «В Лейпциге открыто говорят, что из-за смерти курфюрста вы стали опасаться за собственную шкуру и стараетесь угодить герцогу Георгу, оправдывая его поступки».