Томъ пятый. Американскіе разсказы

На обоихъ концахъ палубы, отведенныхъ для публики второго класса, тоже толпились люди, кричали ура и даже махали платками, слабо бѣлѣвшими въ темнотѣ. Обѣ площадки второго класса составляли продолженіе нашей, но качка на нихъ чувствовалась сильнѣе, и брызги морской воды падали чаще и обильнѣе. Онѣ были отдѣлены отъ насъ тонкой и почти незамѣтной веревкой, но я имѣлъ случай много разъ убѣдиться, что этотъ малозамѣтный барьеръ не уступалъ крѣпостью любой желѣзной рѣшеткѣ и каменной стѣнѣ старой Европы. И теперь никто не хотѣлъ подойти къ барьеру поближе, и мы стояли на нашей просторной палубѣ, окруженные свободнымъ пространствомъ, и не обращали вниманія на двѣ группы людей, собравшихся справа и слѣва.

Для пассажировъ третьяго класса были отведены узкіе проходы внизу, покрытые проволочной сѣткой и поливаемые соленымъ дождемъ при малѣйшемъ волненіи. Я спустился по лѣстницѣ и вышелъ въ эти узкіе, снаружи открытые корридоры, которые еще не успѣли обсохнуть отъ морской воды. Толпа эмигрантовъ тѣснилась во всю длину прохода, прижимаясь къ сѣткѣ и напоминая арестантовъ, ожидающихъ урочнаго часа въ залѣ свиданій. Нашъ пароходъ считался аристократическимъ и не бралъ много этой «челяди», какъ презрительно выразился помощникъ капитана въ разговорѣ за обѣденнымъ столомъ, но нѣсколько сотъ человѣкъ, которые не хотѣли ожидать настоящаго эмигрантскаго парохода, пробрались и сюда. Люди неопредѣленнаго типа и народности, въ грубой полуматросской одеждѣ, перекликавшіеся между собой на лондонскомъ жаргонѣ, не свободномъ въ то же время отъ иностранныхъ искаженій, стояли бокъ-о-бокъ съ работницами изъ Спитальфильда во фризовыхъ жакетахъ и большихъ шляпахъ съ яркими лентами, изъ-подъ которыхъ выглядывали свѣтлорыжія космы плохо причесанныхъ волосъ. Итальянскіе рудокопы въ бѣлыхъ курткахъ, совершенно не подходившихъ къ зимнему американскому холоду, ежились и дрожали, напряженно всматриваясь впередъ. Почти все это были сициліанцы и апулійцы, убѣжавшіе отъ домашняго голода и солдатской расправы, чтобы искать счастья и работы на американскихъ желѣзныхъ дорогахъ. Кучка австрійскихъ крестьянъ, словаковъ или поляковъ, смирныхъ и бѣлокурыхъ, похожая на кучку свѣтло-шерстыхъ овецъ, держалась въ сторонѣ на самомъ дальнемъ углу прохода. Въ другомъ углу на мѣшкахъ и ящикахъ усѣлись три семьи евреевъ, различнаго происхожденія, не имѣвшія даже общаго языка для того, чтобы разговаривать другъ съ другомъ, но соединившія вмѣстѣ цѣлую стаю мелкихъ черномазыхъ ребятишекъ, напоминавшихъ грязныхъ и голодныхъ воробьевъ. Я успѣлъ познакомиться съ ними въ скучные дни морского переѣзда. Одна семья принадлежала старому портному, который ѣхалъ изъ Англіи по письму старшаго сына, нашедшаго въ Америкѣ хорошую работу. Старикъ и его жена были родомъ изъ Велижа, Витебской губерніи, и еще помнили жаргонъ, но четверо дѣтей, въ особенности младшія, мальчикъ и дѣвочка, говорили только по-англійски и съ удивленіемъ раскрывали глаза на протяжные звуки гнусавой рѣчи своихъ галиційскихъ соплеменниковъ. Галиційская семья ѣхала изъ Перемышля и не говорила ни слова ни на какомъ языкѣ, кромѣ жаргона. Pater families, сухой и еще не старый человѣкъ, въ длинномъ сюртукѣ, но уже безъ традиціонныхъ пейсовъ, кажется, былъ на родинѣ мелкимъ торговцемъ. У него, по-видимому, были кое-какія деньги, но онъ былъ ужасно испуганъ незнакомой обстановкой и иноязычной толпой и только поминутно вздыхалъ и посматривалъ вверхъ на деревянныя доски верхней обшивки, заслонявшія небо. Третья семья состояла изъ молодого наборщика съ женой и ѣхала изъ Ковно. Въ трехъ семьяхъ были четыре женщины, которыя во все время переѣзда безпомощно валялись на скамейкахъ или стояли, прислонясь къ периламъ и свѣсивъ голову на край борта, но я ни разу не слышалъ, чтобы которая-нибудь изъ нихъ пожалѣла о спокойной землѣ, оставшейся сзади. Теперь онѣ стояли за плечами своихъ мужей и смотрѣли впередъ еще напряженнѣе ихъ, ожидая отъ Америки такихъ чудесъ, какихъ пока еще невозможно найти нигдѣ на свѣтѣ. Особенно жена наборщика, работница съ табачной фабрики, самоучкой выучившаяся читать, была пламенной энтузіасткой Америки, и рѣчи ея напомнили мнѣ другія времена и другую обстановку, не имѣвшую ничего общаго съ этимъ кораблемъ и толпой кокнеевъ, — дымную комнату на Петербургской Сторонѣ, наши вѣчные споры и свѣтлыя дѣвичьи очи, смотрѣвшія такъ смѣло и довѣрчиво впередъ. Но вѣдьма-дѣйствительность не пожалѣла ни иллюзій, ни смѣлости, и одинаково расправилась съ мечтателями и скептиками.

Маленькая лоцманская лодка съ фонаремъ на носу, треща веслами, подъѣхала къ кормѣ парохода. Я поспѣшилъ наверхъ, расчитывая узнать новости изъ Южной Африки, такъ какъ мы покинули Европу въ самый разгаръ бурской войны. Толпа пассажировъ со всѣхъ сторонъ обступила помощника капитана.

— Что Кронье, что Ледисмитъ? — спрашивали разные голоса. Но на наше несчастье намъ попался лоцманомъ какой то грубый морской волкъ, который ни капли не интересовался политикой.

— А кто такой Кронье, чертъ его возьми? — спросилъ онъ хладнокровно.