Том Холланд

Кое-кто из них, конечно, остался все-таки за забором. К устремлениям толпы Сулла относился с презрением. Лица же, эти стремления представлявшие, воспринимались им с откровенной ненавистью. Восстанавливая власть Сената, Сулла выхолостил сущность трибуната с мстительностью, характерной для всех его вендетт. Он так и не забыл того, что Сульпиций был трибуном. Каждое ограничение власти трибунов производилось им как акт утонченной личной мести. Чтобы трибуны никогда более не могли выдвинуть законов против консула, как это сделал Сульпиций, Сулла вообще запретил им вносить законы на рассмотрение. Чтобы трибунат более не привлекал честолюбивых смутьянов, он лишил этот пост всех возможностей дальнейшего карьерного роста. С тонкой мстительностью Сулла запретил всем, кто занимал этот пост, выдвигать свою кандидатуру на более высокие административные должности. Квесторы и преторы могли мечтать о должности консула, но трибуны отныне — никогда. Их положение на общей лестнице стало ступенькой, ведущей в никуда. Сулла, как всегда, наслаждался местью.

Один из древних столпов конституции оказался разбитым вдребезги. Шокированы были даже консервативные сторонники Суллы в Сенате.[75] Никто еще не предпринимал подобный снос конституционных сооружений. Сам диктатор формулировал сущность своих реформ словом «реставрация», означающим возвращение к прежним порядкам. Однако менялась сама сущность Республики. Так происходило повсюду, куда Сулла обращал свой взор. Это можно было заметить по облику самого Рима. Сулла, неизбежно реагировавший на все провокации единственным, быстрым и убийственным ударом, скоро обнаружил такую же нетерпимость к ткани городской жизни, как к сторонникам Мария или трибунам. Недовольный городской теснотой, он просто отодвинул помериум, первым в римской истории предприняв такой шаг. С той же невозмутимостью он сравнял с землей тесное, но представлявшее историческую ценность здание Сената и перестроил его согласно пропорциям собственноручно раздутого Сената. Особой благодарности не проявили даже сами сенаторы. По прошествии десятилетий они все еще оплакивали первоначальное сооружение, освященное присутствием героев истории Республики, и сетовали на то, что «расширившись, оно как бы съежилось».[76] Сулла мог позволить себе отвечать на такие стенания пренебрежительным движением плеч. Святость обычаев сдерживала его только на Капитолии. Пусть храм Юпитера рассыпался пеплом, однако очертания его сохранились. На руинах поднялся новый храм, и гигантские колонны, которые Сулла предусмотрительно выкрал из Афин, светились внутри очертаний первоначального, священнейшего сооружения. Монументализм неловко пристроился на архаическом фундаменте. Диктатура Суллы едва ли могла соорудить себе более подходящий мемориал.

Впрочем, Сулла оставил свою должность задолго до завершения строительства великого храма Юпитера. Однажды утром, где-то в конце 81 г. до Р.Х., он вдруг явился на Форум без ликторов. Человек, погубивший больше сограждан, чем кто бы то ни было в истории Рима, оставил верховную власть, «не страшась римлян, пребывавших как дома, так и в изгнании… Такова была степень его отваги и удачи».[77] И вновь чутье не подвело его. Сулла по-прежнему вселял страх. Лишь один человек рискнул высказать недовольство ему в лицо: какой-то молодой человек освистал его на Форуме и, не дождавшись ответной реакции, осмеивал на пути домой. И все же имя Суллы оставалось грозным.

Год, последовавший за его отказом от диктатуры, Сулла провел в качестве консула; на следующий год он вообще отказался от должностей. Избавившись от всякой официальной ответственности, он обратился к образу жизни своей бурной юности. Талант к подобному времяпрепровождению никогда не покидал его. В качестве диктатора он устраивал величайшие пиры в истории Рима. На них приглашали всех. На улицах шипело жаркое, вино текло из местных фонтанов. Горожане набивали брюхо, а потом, когда никто более уже не мог пить или есть, целые туши с восхитительной беззаботностью сбрасывали в Тибр. Пиршества частного гражданина Суллы, безусловно, имели несколько меньший размах. Дни напролет он пил с дружками своих юных лет. Сколь высоко ни взлетел Сулла, он оставался столь же верным друзьям, как и непреклонным к врагам. Актеры, плясуны, нищие проститутки — все получали крохи от поместий людей, павших жертвой проскрипций. Лишенные таланта получали деньги — чтобы снова не пробовали выступать. Однако наделенных талантом людей приветствовали даже в том случае, если пора их расцвета уже миновала. При всей своей жестокости и цинизме Сулла охотно баловал приближавшихся к своему закату актеров. «Метробий, представлявший женщин, знал лучшие времена, однако Сулла никогда не уставал утверждать, что тем не менее влюблен в него».[78]