Томъ четвертый. Скитанія

Гремитъ вереница тяжелыхъ колесъ.
Вагоны бѣгутъ, что есть мочи,
Какъ будто хотятъ обогнать паровозъ
Подъ вѣющимъ пологомъ ночи.

        Вагоны бѣгутъ, и скрипятъ, и дрожатъ.
        Ихъ тонкія стѣнки трясутся,
        Оконныя стекла не въ тактъ дребезжатъ,
        И въ каждомъ мелькаетъ назойливый взглядъ, —
        То призраки вмѣстѣ несутся.

Опять я свободенъ. Я духомъ окрѣпъ,
Развѣялъ и скуку, и горе.
Я городъ покинулъ холодный, какъ склепъ,
И финское мелкое море.

        Изъ каменной, тѣсной, холодной тюрьмы
        Я вырвался вонъ безъ оглядки.
        Тамъ души ржавѣютъ, тамъ вянутъ умы,
        Тамъ люди такъ мелки и гадки.

Привѣтъ тебѣ, воля, трикраты привѣтъ,
Моя удалая подруга,
Неси меня быстро на солнце и свѣтъ
Изъ этого рабскаго круга.

        Съ тобою вдвоемъ мнѣ весь міръ нипочемъ
        Путемъ нескончаемымъ нашимъ
        Два раза мы землю кругомъ обовьемъ,
        Сѣдой океанъ опояшемъ.

Напрасно навстрѣчу сгущается тьма
И вьюга бушуетъ сердито,
Безсонная бодрость людского ума —
То лучшая наша защита.

        Равно намъ покорны земля и вода,
        И горы, и быстрыя рѣки!
        Могучая сила людского труда
        Ихъ всѣхъ покорила навѣки.

Начнемъ же смѣлѣе нашъ дальній походъ,
Не нужно страшиться погони.
Намъ служатъ стихіи, несутъ насъ впередъ
Желѣзные быстрые кони.

        Съ тобой мы объѣдемъ и сѣверъ, и югъ,
        И синее море, и сушу,
        Два раза мы землю объѣдемъ вокругъ,
        Насытимъ голодную душу…

Петербургъ, 1900 г.

Отъѣздъ

Поѣздъ быстро и глухо грохоталъ по рельсамъ, газовый рожокъ пугливо трепеталъ подъ потолкомъ, осенняя ночь съ любопытствомъ заглядывала въ окно.

Странникъ сидѣлъ на скамьѣ и думалъ невеселую думу. Еще не прошло года съ тѣхъ поръ, какъ онъ возвратился изъ далекой страны востока, а теперь онъ уѣзжалъ по доброй волѣ, покидая ту самую родину, увидѣть которую рвался въ теченіе долгихъ и долгихъ лѣтъ. Еще не прошло года, но ему казалось, что эти немногіе мѣсяцы растянулись безконечно, и онъ перебиралъ свои воспоминанія, какъ человѣкъ, только что окончившій цѣлую полосу жизни.

Прежде всего онъ припомнилъ, съ какимъ дѣтскимъ нетерпѣніемъ онъ еще такъ недавно стремился увидѣть большой городъ, бывшій колыбелью его юности, и съ какимъ пытливымъ любопытствомъ осматривалъ вновь эти широкія каменныя стѣны, какъ будто надѣялся найти великую и таинственную перемѣну послѣ двадцати лѣтъ горькаго опыта, голода и труда. Все было на своихъ мѣстахъ. Странникъ узналъ площади, улицы и даже дома, гдѣ протекала его ранняя молодость и рѣшалась нѣкогда его судьба. Онъ проходилъ мимо нихъ съ такимъ чувствомъ, какъ воскресшій мертвецъ, снова попавшій въ среду живущихъ, который видитъ, что и безъ него все осталось по-старому.

На мостовой была прежняя грязь. Сѣрое небо плакало надъ кровлями домовъ мелкими и холодными слезами, которыя замерзали, падая внизъ, и обращались въ изморозь. Тощія лошаденки стучали копытами по деревяннымъ плиткамъ торцовой мостовой, извозчики хлестали лошадей, городовые шпыняли извозчиковъ. Грязь была вездѣ, на подъѣздахъ домовъ, на чахлыхъ деревьяхъ, вѣчно лишенныхъ зелени, на стеклахъ фонарей, даже на вывѣскахъ магазиновъ. Резиновыя шины каретъ забрызгивали грязью прохожихъ. Даже на лицахъ продажныхъ женщинъ, бродившихъ по тротуарамъ, были грязныя пятна. Мелкое море омывало городъ; берега его и самое дно были вылѣплены изъ вязкой бурой глины, и красавица рѣка, притекавшая съ восточныхъ озеръ, напрасно старалась размыть ее своею холодной и чистой волной.

Городъ этотъ огражденъ отъ свѣта высокой стѣной, сложенной изъ бураго гранита. Говорятъ, когда-то въ этой стѣнѣ были окна, по крайней мѣрѣ одно окно, но теперь оно замуровано, и отъ него не осталось слѣда.