Том 9. Три страны света

Издание 1851 г. прошло незамеченным. Внимание критики переключилось на другой роман Некрасова и Станицкого — «Мертвое озеро» (1851); лишь однажды, в 1856 г., обозреватель «Сына отечества», упрекал редакцию «Современника» в непоследовательности, упомянул «Три страны света», заметив, что «смертельные приговоры невинному автору бесконечных „мушкетеров“, принесенному в жертву требованиям строгого вкуса и искусства», совмещались, в журнале с публикацией «бесконечных романов <…> где герои переплывали моря на китах», и что «автор „Забытой деревни“ <…> в то же время и автор „Трех стран света“» (СО, 1856; № 2; с. 31–32).

Издание 1872 г; вновь обратило на себя внимание критики. Журнал «Дело» поместил статью П. Н. Ткачева (псевдоним: «Постны») «Неподкрашенная старина», в которой перепечатка «Трех стран света» рассматривалась как угрожающий общественно-литературный симптом. «Началась литературная реставрация <…>, — писал П. Н. Ткачев. — Она вполне соответствует „духу современности“. <…> Для этого у нас имеется бесспорное доказательство. Т-и Звонарев <издатель романа; см. с. 312> знает этот „дух“ наилучшим образом. Кому же и знать, как не ему?» (Дело, 1872, № 11, с. 7).

Основной тезис статьи заключался в том, что эпоха 1840-х гг., с характерной для нее неразвитостью и отсталостью общественной мысли, не могла не сказаться самым пагубным образом даже в «одном из лучших» романов того времени — «Три страны света» (там же, с. 9).

Отмечая в романе «протест против тогдашних порядков», Ткачев вместе с тем утверждал, что этот протест «не шел далее весьма деликатного указания на мрачные стороны помещичьей власти и бессмыслие помещичьего времяпрепровождения <…> на самодурство богачей, развращенных крепостным правом, вроде Добротина, Кирпичова, на бедность и страдания „честных тружеников“, вроде Граблина, дяди Полиньки, матери ее, ее самой, Душникова и т. п.» (там же, с. 11).

Главная мысль романа формулировалась в статье так: «…„чистая любовь“ все преодолевает и над всем торжествует; она дает силу и капитал приобрести, и невинность сохранить; она украшает человека в борьбе с жизнью и ведет его, в конце концов, к высшему земному счастью — счастливому браку и богатству». Авторы выступали перед читателями прежде всего в роли утешителей, «возвышая в их собственных глазах ценность того единственного богатства, которым они обладали, — способности трудиться». Такого рода оптимизм «извращал протест; преувеличивая значение личных добродетелей человека, он тем самым низводил почти к нулю значение общих условий жизни» (там же, с. 22, 11, 12).

Поскольку русская действительность 1840-х гг., развивал свою мысль Ткачев, абсолютно исключала торжество добродетели и наказание порока, авторы «Трех стран света» по необходимости должны были обратиться к фантастическому вымыслу, «уснащая» роман «„неожиданными встречами“, неправдоподобными „превращениями“, эффектными „столкновениями“, чудодейственными „спасениями“ и тому подобными театральными вычурами и прикрасами». Отсюда же и психологическая неубедительность характеров: «Каждая фигура воплощает в себе одну, две, три каких-нибудь идеи, и этим воплощением исчерпывается ее роль», так что «любой лубочный романист, вроде вечной памяти Булгарина или Зотова, не сочинит ничего глупее и бестолковее» (там же, с. 13, 21, 18).

Проблески литературного таланта Ткачев видел в романе лишь там, где авторам доводилось «срисовывать» те «простые, обыденные личности», которые «случайно стояли в узком районе авторских наблюдений». Аналогичным образом оценивал Ткачев и главы, изображающие окраины русского государства: «Очевидно, что он <автор> делает выписки из какого-то старого заброшенного путешествия; но скомпилированное путешествие может ли произвести эффект художественной картины?» (там же, с. 26–27, 15).

В заключение статьи Ткачев ставил вопрос, на который не давал ответа, предлагая сделать это читателям: «Когда этот человек говорит искренно: тогда ли, когда решает вопрос, „кому на Руси жить хорошо“, или тогда, когда в сотрудничестве с г. Станицким пишет „Три страны света“?» (там же, с. 29).