Том 8. Рваный барин

Монашка колыхнулась. Бледное, одутлое лицо ее дрогнуло и стало тревожным. Все время она жалась, старалась казаться незаметной. Когда говорили кругом, она настораживалась. Слова торговца и странника ее, видимо, успокаивали. Но когда начинался спор, – говорил матрос и горячился учитель, – она пугливо косилась.

– В город, спаси вас Господи… Одеяльце стегала, благодетельнице везу… Наша обитель Знаменская, бе-едная.

– Слыхали. Монастырь ладный. Пьяниц отчитывали? Эх, прогорело ваше дело. Но уважаю ваш монастырь. Пение, чистота. Ежели и монастыри прикроют, – задичаем. Семь веков обитель стоит! Татар прогоняла. Белый всадник, например, выехал на белом коне в западные ворота и… того.

– Копьем татарского гада пронзил, в пасть и в бок… – певуче заговорила монашка. – На стенке у нас изображение…

– Смотрите! – сказал солдат. – Обман народу.

– Про гада и приставка, может, а татар гоняли. Но стирать нельзя! – сказал торговец. – Замечательная картина! Фреска называется.

– Вся потрескалась, облупилась! – грустно сказала монашка. – В грамотах записано про гада…

– А мощи еще не открыли?

– Под спудом, спаси вас Господи.

– Время-то упустили! Теперь контроль бу-дет!..

– Да уж поглядим! – сказал матрос. – Чурочку сунуть, – и мо-щи! Не добрались нащот земли?

Монашка съежилась и покосилась.

– Добрались, спаси вас Господи. Скоро все по миру пойдем. Добрались. У вас земелька есть, хозяйство, двор скотный, дровец загоняли. Мужичкам приплод отдавали дешево! А коровки все холмогорки да голанки. Такие есть, что по два ведра доились. Приют содержим сиротский, беженский, молочком питали и самим оставалось… Ну, теперь мужички говорят: наше и наше! Земельку нам купец Аксеньев пожертвовал вовсе пустую. А теперь – рай. Мужички-то и пожелали…

– В рай! Понимают дело. Было имение – станет запустение, растащут, – сказал торговец. – Раструсят Россию на пух, на пёрья…

– Да, вашему сословию клин вгонят! – сказал солдат, сплевывая на сапог после курева и растирая другим сапогом. – Для чего ваше сословие существует?

– А души спасение? – тихо-робко вопросила монашка и испугалась.

– У вас души чистые… девки больше! А не девки – и того чище!

Опять засмеялись. Учитель принялся было объяснять, как были нужны монастыри, упомянул о жизни души, но его голос не вызвал отклика.

– Пустыня духа! – воскликнул он патетически.

– А я бы всю эту сословию чернохвостую за хвост да палкой! – сказал матрос.

– Да за что же-с, спаси вас Господи?! – вострепетала монашка. – Мы никому зла не делаем. Живем тихо, по Господу…

– А… искпорприяторы! Деньги сосете! То часовню какую поставят, будто восемь младенцевских головок водой на доске прибило, – сейчас крестный ход! Деньги давай! А то сон увидала какая старушенция, будто на дубу ей привидение было… белого ястреба… или там огонь кого опалил… деньги подавай! Отменить, – боле ничего!

– Да за что же-с?! – умоляюще вопросила монахиня.

– Не спорьте, они не поймут! – крикнул учитель. – Они на все через черные очки!

– Не умеете вы, господин, объяснить народу! – сказал торговеп – Эх, слова у меня нету, а чувствую! Сами затоскуют без всего. Тихий народ отстоять не может, которому душевное дорого, а три горлана могут уничтожить! Скушно без монастырей будет! За всенощную придешь… душа поет, как «Слава в Вышних Богу!». «Славим Тя… бла-го-да-рим Тя-а!» – разбитым, старческим баритонцем пропел гусятник.

– Народ! – воскликнул учитель. – Если бы он знал, сколько красоты в жизни, сколько значения в каком-нибудь слове, в старой покосившейся колокольне, башне! Он с легким сердцем может смести в одну кучу и сор, и жемчуг!

– А вот и учите, разъясняйте! На то вы и учитель! – сказал торговец строго. – А серчать… какой резон! Я народ знаю. Ежели ему на душу попадешь, – от себя не пустит. А чин, а благовест! А кладбища-то, кладбища! Ланпадочки горят, цветы…

– Это вон в высоковом монастыре-то, знаешь! – сказали в два голоса. – Там все фабрикантов кладут, кирпичами муруют. Восемь фабрикантов лежит, за каждого по двадцать тысяч вкладу. Нас так не хоронят.

– А им удобно! Они оттуда фабрики слушают, а им монахи поют. В мощи и произведут.

– А вот повытаскать их оттуда, а деньги отобрать!

– Опять сели!!

Пароход вдвинулся словно в чащу кустов, – так затрещало и заскрипело и снизу, и вверху.

– Каменка! – сказал матрос. – Чисто подгадает, старый черт.

Началась ругань. Ругался маячник с берега: давал будто упреждающие сигналы, баканы не успел переставить. Капитан сучил ему кулаки. Ругался парнишка, что упреждал капитана, кричал – два с полвиной! Ругали матроса солдаты, что не мерял. Опять пришлось завозить якорь. Канареечник заявил, что ему домой время, верст пять до деревни, и под общий хохот пошел по брюхо в воде, размахивая клеткой, а за ним поплыл, потешая толпу, Степка. Встал на голову и показал сапоги.

– Эх, веселая жизнь пошла! Водчонки бы, – и умирать не надо!

– Купаться, товарищи! Пущай бабы заслепнут!