Том 8. Рваный барин

Солдаты… Их теперь уже не так много. Ни разгула, ни бесшабашества. Едут туда, сюда. Едут законно. С готовностью показывают документы патрулям. С первого слова подчиняются станционной страже. В их среде не слышишь спора за места. Они охотно его дают. В крупнейших узловых пунктах порядок, кажется, больший, чем в былое время. Какой тут разгул, когда не улыбаются лица! Война… Ее тяжкая печать чувствуется на всем. Но эта печать не в силах заставить опустить руки. Руки работают. И как же они будут работать, когда эта печать спадет! Свободный народ тогда в полной мере поймет и докажет, что свободный труд, дающий по-человечески жить, труд на себя и на своем поле – для общего грядущего счастья – не есть проклятие. Давящую петлю с труда – бесправие – он уже сорвал. Остается сорвать проклятие, наложенное на труд войной – разрушение и бесцельность. Этого ждать недолго.

И вот еду и еду, и все смотрю – где же она, разруха, анархия? Ее нет в народе. Народ хочет жить, знает, что порядок и труд необходимы, как воздух. Но знает также, что не уживешь в гнилом воздухе. И если и «шумит» где, значит, чует, что валяется где-то гниль. И требует, чтобы этой гнили не было.

1 июня 1917 г

(Власть народа 1917. 25 июня № 50. С 3)

Пятна

I. «Обобществление»

Шли они, все четверо, уже вторые сутки из-под Тарусы с тревожно-заманивающими думами, – да верно ли? Погода была теплая, в солнце, жаворонки различно журчали над поймой, над зеленеющими полями, веселили душу. И нетвердая надежда укреплялась: может, и верно! В сквозном, еще только разбивающем почку березняке, с непросочившимися бурыми лужами, стало посумрачней, лапти подмокли, и на душе стало не то чтобы скучно, а сомнительно как-то. Да повстречайся в разбитом, грязью заляпанном шарабане поп, отворотился, будто правое колесо оглядывал. Но они окликнули:

– В городе-то как, батюшка?

Батюшка дернулся, подергал шляпу, остановил лошадку и заторопился:

– А Господь знает… не могу ничего сказать. А вы, значит, на работку? Дело дорое, дорое… работка нужна, нужна… С Господом…

И погнал, нахлестывая. Они поглядели вслед.

– Ишь его дернуло! – сказал один, русый, кряжистый, бородатый. – Пужливый…

То же, должно быть, подумали – не сказали, – и другие. Все они были один в одного, будто братья. Все – русые, крепкие, широкие, – калужские мужики, с румяно-загорелыми лицами, в лаптях, в свежих онучах, в сермягах цвета квасной гущи, с белыми мешками под правым локтем, в синих, третной пестряди, штанах, – самые заправские плотогоны.

– Пужливый… – повторил первый задумчиво.

Пока шли лесом, – не говорили. А как вышли к капустникам, бок о бок с кладбищем, увидели за полем белый город на взгорье, красные трубы фабрик под дымным облачком, – заговорили враз. Присели на просохшем бугру.

– Дымят-канителют… Эх, дело-то не с руки… какая еш-шо работка будет!

– Поглядим, – увидим. Люди работают.

– Перво дело проверку накинем… недолго, может, и по-канителют. Сказывал тот, – в канпанию записаться… а там все видать будет, как обощастливют. Сказывал, ежели такие милиёны… чего ему! Народу, небось, набегло!..

– Черта, его, послушаешь, да… По разговору-то он будто правду говорит… с чего же ему народ-то омманывать? Говорит, – решили, подписали, штобы всем, которые рабочие и трудящие… Да и бабы спокою не дают.

– На плоту-то я – сам король, а… вон они, трубы-то! Народ озорной, городской. Скажут – наше место, чего вам тут?

– Так наймемся… поглядим. Сходно будет, – поживем. По сотне – не меньше запишут. И то ладно. Народу-то нон-че не больно много. Толконись куда хошь. Плотов-то нонче и Шибарков не погнал.

Переговаривались, но уже не было той уверенности и легкости, с которой вышли они из деревни. Сомнение наводили тихо дымившиеся трубы и непривычный город.

– Тут-то протукаем, а там, гляди, выйдет какое прописа-ние по камитету нащот земли… Бабы-то чего смогут! Каждый день жди, чего выйдет.

– До осени не будет. Камитет не велит, закону годить надо, будто. А тут уж порешено – подписано. Божилси эн-тот… осчастливят всех, которые трудящие. Только бы подписаться поспеть. Как кто подписан в канпании, – дело верное. Всей артели, которая рабочая… как хозяевам отпишут по закону.

– Уж уду-мают! Го-ловы!

– Ломали-ломали, уже когда-нибудь да надо. Тоже ему милиёнов-то натаскано горбом-то нашим! Теперь все удума-ли-раздознали, в газете пишут. Энтот и газету показывал. Корысть ему какая зря-то молоть?

– Говорил, – заплакал! Жисть-то тоже чижолая ихняя. По каторгам гоняли, в остроге сидел сколько! Глядеть на его жалости. Тошший…

И все они ярко представили себе того незнакомого человека, не то барина, – в шляпе был и в очках, – не то рабочего человека: в синей рубахе был, в ремне, в пальтишке, – что говорил на сходе.

– За народ старался. Мы, – говорит, – головы за народ клали! Ве-рно, теперь все видать. И землю, и фабрики! Чтобы осчастливить.