Жду я смерти близ денницы,Ты пришла издалека.Здесь исполни долг царицыВ бледном свете ночника.Я готов. Мой саван плотен.Смертный венчик вкруг чела.На снегу моих полотенТы лампадный свет зажгла.Опусти прозрачный пологОтходящего царя.На вершина к колких елокЗанимается заря.Путь неровен. Ветви гибки.Ими путь мой устели.Царски-каменной улыбкиНе нарушу на земли.Покажи, пожалуйста, Борису Николаевичу те стихи, которых он не знает. Я пришлю ему следующие, эти не в силах больше переписывать, хотя и обещал ему. Напиши, пожалуйста, твое мнение о прилагаемых стихах.
Пришли мне непременно твоих стихов!
52. Андрею Белому. 7 апреля 1904. Петербург
Милый дорогой друг Борис Николаевич.
Твое письмо меня поразило сразу же. Ты знаешь обо мне то, чего я сам не сознавал, и вдруг сознал… и утешился. «Лик безумия, сошедший в мир», — и притом
нынешнегонашего безумия — грозил и прежде. Но знаешь ли? Он разрешит грозу и освежит. Я
спали видел холодные сны (в буквальном смысле). Не далее как сегодня во сне мне явился наконец Брюсов в ужасающей простоте его внутренних «потемок» и в физической красоте — нежный, как мальчик, с черной бородкой. Тут был и твой «Одинокий» и вчерашний рассказ, слышанный мной у Мережковских (.!.) о пьяном Брюсове в «Грифе». Среди бела дня снился мне кошмар об «опрокинутых кадках» и девушке с карликом. Но вдруг я слушаю, смотрю: кругом гам, шум, трескотня, лучшие гаснут или тлеют, по многим квартирам прошла тень дряхлости, погас огонек, бежавший по шнурку, готовый, казалось, зажечь тысячи свечей. И темно. Прежних лиц я уже не вижу, страх перед
нимиотошел в милую память о собственной юности.
Больше некого бояться.И юди уже не страшны.
ЗАТО(«в предвестие, иль в помощь, иль в награду») возвращается древняя и бурно-юная боязнь
стихий— изнутри и извне. Пойдем опять из города на войну исчезнувшей и возвращающейся юности:
Меня зовет к безвестным высямВ горах поющая весна,А эта груда женских писемИ не жива и холодна!Мы поняли слишком много — и потому
перестали понимать.Я не добросил молота — но небесный свод
самраскололся. И я вижу, как с одного конца ныряет и расползается муравейник
положимрасплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной (меня «Петропавловск» совсем поразил), — а с другой — нашей воли, свободы, просторов. И так везде — расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только
заглажуее. — Как видишь, я пишу несвязно. Я окончательно потерял последнюю веру в возможность точности в окончательном. Не знаю ничего,
НОчасто ясно вижу розовую пену и голубой ласковый гребень олны, которая меня несет. Потому — пронесет, а что дальше — опять не знаю. Но хорошо бывает на волне, в певучей пене.
Мне кажется, я могу сказать
ТЕБЕокончательно о Тебе самом. Ты не умрешь. Представь себе, я, должно быть, знал это всегда. Есть на Тебе такая печать чудесного, что лик безумия с Тобой не сольется. Иногда я вдруг сознаю в
Твоемсуществовании большую поддержку. Письмами, подобными Твоему последнему, Ты схватываешь меня за локоть и кричишь: «Не попади под извозчика!» А извозчик — В. В. Розанов — едет, едет — день и ночь — с трясущейся рыженькой бороденкой, с
ямойна лбу (как у Розанова). Выйдя вчера ночью от Мережковских, я подумал: «Мы с Борисом Николаевичем…»
Но все-таки я не знаю, что с Тобой теперь. И едва ли пойму. Впрочем, скорее всего, что временами знаю. Не могу написать Тебе о «Золоте в лазури», как писал о «Симфониях». Слишком важная вообще и для меня лично книга. Спасибо Тебе! Не посылаю Тебе стихов, потому что их нет больше (пока). Получил письмо от А. Н. Шмидт. Она просит определенно отвечать… Сумею ли — не знаю. Но об этом (о Софии) я, пожалуй, все-таки всего определеннее могу сказать.
В Мережковских больше нет огня.
В Петербурге есть великолепный человек: Евгений Иванов. Он юродивый, нищий духом, потому будет блаженным.
Обращаюсь к Тебе с очень нахальной просьбой: один очень милый математик (и ученый) — студент-технолог Гущин, просил меня написать Тебе, не можешь ли Ты прислать ему (через меня) следующие книги Твоего отца:
1) Учение о числовых производных.