Том 8

Дав ей полчаса отдохнуть, Феликс прошел в голубой коридор, где к услугам Фрэнсис Фриленд всегда была готова комната, которая не успевала ей надоесть, ибо она никогда долго в ней не заживалась. Мать лежала на кушетке в просторном сером кашемировом платье. Окна были отворены, легкий ветерок шевелил ситцевые занавески и разносил по комнате запах стоящей в вазе гвоздики — ее любимых цветов. В этой спальне не было кровати, и она настолько отличалась от других комнат в доме Клары, словно, презрев законную владелицу, здесь поселился дух совсем иной эпохи.

У Феликса было такое ощущение, будто здесь не слишком ухаживают за бренной плотью. Скорее наоборот. Плоти здесь не было и следа, словно тут считали, что она «не очень прилична». Не было ни кровати, ни умывальника, ни комода, ни гардероба, ни зеркала, ни даже горшка с любимой цветочной смесью Клары.

— Неужели это твоя спальня, мама? — недоумевая, спросил Феликс.

Фрэнсис Фриленд ответила со смущенным смешком:

— О да, милый! Я должна показать тебе мое устройство. — Она встала. — Видишь, это уходит сюда, а то уходит туда, а вот это — опять сюда. Потом все вместе идет под это, после чего я дергаю вон то. Правда, чудесно?

— Но зачем? — спросил Феликс.

— Ну как ты не понимаешь? Все так мило, никто ничего не замечает. И никаких хлопот.

— А когда ты ложишься спать?

— Ну тогда я просто кладу одежду сюда и открываю это. Вот и все. Просто прелесть!

— Понимаю, — сказал Феликс. — Как ты думаешь, могу я спокойно сесть вот на это, или я куда-нибудь провалюсь?

Фрэнсис Фриленд поглядела на него и сказала:

— Гадкий мальчик!

Феликс уселся на то, что по виду напоминало кушетку.

— Право, — сказал он с легким беспокойством, потому что чувствовал в ней какую-то тревогу, — ты изумительный человек.

Фрэнсис Фриленд отмахнулась от этой похвалы, очевидно, сочтя ее неуместной.

— Что ты, милый, ведь все это так просто!

Феликс увидел у нее в руке какой-то предмет.

— Это моя электрическая щеточка. Она сделает с твоими волосами просто чудеса! Пока ты так сидишь, я ее на тебе попробую.

Возле его уха послышались треск, жужжание, и что-то, словно овод, впилось ему в волосы.

— Я пришел рассказать тебе, мама, очень важную новость.

— Да, да, милый, я так рада буду ее услышать; ты не обращай внимания, это превосходная щетка, совсем новинка!

«Непонятно, — думал Феликс, — почему человек, который так, как она, любит все новое, если это предмет материального мира, даже не взглянет на самое малое новшество, если оно принадлежит миру духовному?» И пока машинка стрекотала по его голове, он излагал ей положение дел в Джойфилдсе.

Когда он кончил, Фрэнсис Фриленд сказала:

— А теперь, милый, немножко нагнись.

Феликс нагнулся. Машинка начала безжалостно дергать волоски у него на затылке. Он довольно резко выпрямился.

Фрэнсис Фриленд с укором разглядывала машинку.

— Какая досада! Никогда раньше она так себя не вела…

— Наверно! — пробормотал Феликс. — Но что ты думаешь о том, что творится в Джойфилдсе?

— Ах, милый, какая жалость, что они не ладят с этими Маллорингами! Право же, грустно, что их с детства не приучили ходить в церковь.

Феликс только посмотрел на нее, не зная, огорчаться ему или радоваться, что его рассказ не вызвал у нее даже тени тревоги. Как он завидовал ее цельности, ее умению не видеть хотя бы на шаг дальше, чем было абсолютно необходимо! И вдруг он подумал: «Нет, она изумительная женщина! При ее любви к церкви как ей, наверно, больно, что никто из нас туда не ходит, даже Джон!

А она ведь ни разу не сказала ни слова. В ней есть душевная широта, способность принимать неизбежное. Нет женщины, которая с такой решительностью видела бы лишь самые светлые стороны во всем. Это — чудесное свойство!»

А она в это время говорила:

— Милый, только обещай, если я тебе ее дам, пользоваться ею каждое утро! Вот увидишь, скоро у тебя вырастет целая уйма новых волосиков.

— Может быть, — мрачно произнес он, — но они снова выпадут. Время губит мои волосы, мама, так же, как оно губит деревню.

— Ничего подобного! Надо только упорно продолжать за ними ухаживать.

Феликс повернулся, чтобы получше на нее поглядеть. Она двигалась по комнате, старательно поправляя семейные фотографии на стенах — единственное здесь украшение. Каким правильным, точеным и нежным было ее лицо, каким в то же время волевым — почти до фанатизма, какой тонкой и хрупкой — фигура, но сколько в ней неистребимой энергии! Тут он вспомнил, как четыре года назад она без помощи врача победила двухстороннее воспаление легких — спокойно лежала на спине, и все. «Она отмахивается от беды, пока та не подступит вплотную, а потом просто заявляет, что беды никакой нет. Это что-то чисто английское».

Она гонялась за навозной мухой, вооружившись маленьким проволочным веером, и, приблизившись к Феликсу, спросила:

А это приспособление ты видел, милый? Надо ударить муху, и она сразу умирает.

— И тебе хоть раз удалось ее ударить?

— О, конечно!

И она помахала веером над мухой, которая ускользнула от нее без всякого труда.

— Терпеть не могу их убивать, но не люблю мух! Ну вот!