Том 7. Так называемая личная жизнь

– Обязательно напомню, – сказала Ника с той, сближавшей их с Лопатиным обыденностью, словно это все само собой и разумелось.

Петр Иванович, закинув за плечи вещевой мешок, пошел через улицу Горького к «Известиям», а «эмка», один раз уже пропустившая зеленый свет, снова стояла перед красным.

– Сейчас мы вас подкинем, – сказал Лева Степанов Нике.

– А вы знаете, не надо. Поезжайте прямо в редакцию, раз вас редактор ждет, а я сойду и пойду, мне совсем близко. А ты позвони сразу, как освободишься, хорошо? И пропустите меня, а то я через вас не перелезу.

Они вылезли и пропустили ее.

– Только вот что, – сказала она, уже стоя на тротуаре. – Грибы мне дай с собой. Где они?

Лопатин послушно развязал мешок и отдал ей котелок Петра Ивановича.

– До свиданья. Спасибо вам большое за все, Лев Васильевич. И вам тоже спасибо, – кивнула она Капитонову и, взяв котелок и сумочку, не оборачиваясь, пошла своей, знакомой Лопатину, особенной, быстрой походкой.

По лицу Левы было видно, как его подмывает спросить, действительно ли эта женщина выходит замуж за Лопатина, но Лева не спросил, удержался.

– Когда будете отдавать письмо домашним Василия Ивановича, – сказал Лопатин Капитонову, – объясните, что я сам на этих днях зайду, расскажу им про него.

– Что, подружились с ним за эту поездку? – спросил про Василия Ивановича Лева Степанов.

– Представь себе.

– Вы с ним или он с вами?

– Представь себе, и я с ним, и он со мной.

– По-моему, вы первый, во всяком случае, у нас в редакции.

– А наша редакция еще не весь свет, – сказал Лопатин.

Когда приехали в редакцию, оказалось, что редактора нет на месте: его неожиданно вызвали к начальству, но он уже звонил оттуда, спрашивал, не появился ли Лопатин, и сказал, что выезжает и будет через двадцать минут.

Эти двадцать минут ушли на хождение по редакционным коридорам, расспросы и разговоры о том, что же там, собственно говоря, произошло с Лопатиным и как именно он чуть не отдал богу душу. Один из спрашивавших поинтересовался, цел ли редакционный «виллис», будет ли на чем ездить Гурскому.

– Вот видишь, какой ты тип, – усмехнулся Лопатин. – Наш Капитонов тебе несколько раз по канистре бензина недодал, считал, что сам добудешь, и он у тебя за это – уже казенная душа! А между прочим, эта казенная душа – цел ли «виллис»? – меня не спросила, спросила только, цел ли Василий Иванович. – А ты, наоборот, не казенная душа, а инженер человеческих душ, но спрашиваешь про «виллис», а не про человека.

– Ну и ну, наш Капитонов – и вдруг про «виллис» не спросил! Согласись сам, что это удивительно!

– Соглашаюсь – удивительно! А что это за люди, в которых нет ничего удивительного! О таких не только писать, а и думать-то неинтересно.

– Ладно, посмотрим, что ты найдешь удивительного в нашем новом редакторе.

– Что-нибудь да найду. – Лопатин пошел дальше по коридору навстречу новым расспросам. Он чувствовал по ним, что на какое-то короткое время после телеграммы Гурского стал здесь в редакции героем дня, которого только что, и притом уже второй раз за год, чуть не убили. Он сознавал смешную сторону своего положения, но все равно сердце глупо екало от бессмысленной гордости, испытываемой человеком, про которого говорят, что его «чуть не убили». Екало, хотя он понимал, что слова «чуть не убили» – одни из самых бессмысленных, потому что всех, кто за три года войны так или иначе бывал под огнем, уже по многу раз «чуть не убили». Только иногда, как сейчас с ним, это бывало для всех очевидно, а гораздо чаще так и оставалось никому не ведомым. Откуда ты можешь знать, почему за километр или за два от тебя кто-то взял не ту, а эту поправку к прицелу или нажал на педаль бомболюка на полсекунды позже, а не раньше; и это и есть то самое «чуть», из-за которого один продолжает жить, а другой – нет.

Похвалы притупляют здравый смысл. Однако за те двадцать минут, пока он ходил по редакционным коридорам, Лопатин остатками здравого смысла все-таки осознал, что все это имеет и свою оборотную сторону; всеобщий интерес к случившемуся с ним, в сущности, значил, что такое не слишком часто происходит с их братом корреспондентом, и сколько ни приравнивай к штыку перо, а от повседневной солдатской доли все это ох как далеко!

Вернувшийся от начальства редактор встретил Лопатина, быстро встав из-за стола и успев дойти до середины кабинета. В тугом кителе, с ленточками трех орденов Красного Знамени, в туго натянутых на ноги, сиявших сапогах, с чуть-чуть высоковатыми, добавлявшими ему роста, каблуками, был он без единой сединки – черноволос, черноус и на диво свеж для своих, не таких уж молодых, лет. Во всяком случае, выглядел намного моложе своего ровесника Ефимова.