Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

— Все, слава тебѣ Господи, — говорила она, — старикъ только мой отъ ногъ все умираетъ, какъ ненастье, такъ крикомъ кричитъ, на барщину все больше Гришутка зa него ходитъ. (Гришутка былъ меньшой, не женатый братъ Тихона.) Спасибо, начальники не ссылаютъ. Все Михеичъ старостой ходитъ. Чтожъ, жаловаться нèчего, порядки настоящіе ведётъ. Только, говоритъ, въ косьбу Гришутку не посылайте, не вынесетъ, еще младъ. Намеднись барскіе сады косили, такъ старикъ Гришутку послалъ, самъ косу ему наладилъ и Герасима свата просилъ отбивать; такъ какъ измучился, сердечный. — Я, матушка, говоритъ, не снесу. Всѣ рученки, ноженки заломило. Да и гдѣ ему? тѣло мягкое, дробное, молодое. Такъ вотъ и не знаемъ, какъ быть, ты ли на покосъ останешься, работника ли наймать.

— Ну а про господъ что слыхать? — спросилъ Тихонъ, видимо, но желая даже и говорить о такомъ важномъ дѣлѣ съ бабою, хотя бы она и была его мать.

— Сказывали намеднись, что всѣ будутъ, а то опять замолчали. Молодой тутъ живетъ, да его и не слыхать. Все Андрей Ильичь завѣдуетъ. Мужики говорятъ ничего, что то только изъ за покосовъ съ нимъ вышло, старикъ знаетъ, онъ на сходкѣ былъ, все разскажетъ. Навозъ свозили, слава те Господи, запахали всю почесть землю. Осьминника два ли осталось. Старикъ знаетъ. Барщина тоже ничего была. Мужикамъ все дни давали. Вотъ бабамъ такъ дюже тяжело было. Все всѣми да всѣми. Замучали полоньемъ совсѣмъ. Какую то (какъ ее?) свекловичу — чтоли все полютъ. Дома все я, да я одна бьюсь. Твоя баба съ солдаткой, что ни день, то на барщину. Хлѣбушки ставить, коровъ доить, холсты и то я стелю. Покуда ноги служатъ. Незнамо, что дальше Богъ дастъ. Баба то твоя молодая день деньской замучается, а домой идетъ, хороводъ ведетъ, пѣсенница такая стала, гдѣ и спрашивать съ нее, человѣкъ молодой, куражный, а народъ хвалитъ, очень къ работѣ ловка, и худого сказать нèчего. Ну съ солдаткой другой разъ повздорять — нельзя. Старикъ покричитъ и ничего. То то рада будетъ, сердешная. Не чаяли мы тебя дождаться. Вчера пирогъ ставила, думала, кто мой пирогъ кушать будетъ. Кабы знала, пѣтушка бы зарѣзала для сынка дорогаго. Слава Богу, насѣдка вывела, трехъ продали.

Старуха говорила все это и много еще другаго разсказала сыну, про холсты, про гумно, про стадо, про сосѣда, про прохожихъ солдатъ, и все дѣлала свои дѣла и въ печи, и на столѣ, и въ клети. А Тихонъ сидѣлъ на лавкѣ, кое что спрашивая, кое что самъ разсказывая, и, взявъ на знакомомъ мѣстѣ гребешокъ, расчёсывалъ свои кудрявые, густые волосы и небольшую, рыжеватую бороду и съ удовольствіемъ посматривая въ избѣ то на панёву хозяйки, которая лежала на полатяхъ, то на кошку, которая сидѣла на печи и умывалась для праздника, то на веретено, которое сломанное лежало въ углу, то на курицу, которая безъ него занеслась и съ большими цыплятами зашла въ избу, то на кнутъ, съ которымъ онъ самъ ѣзжалъ въ ночное и который Гришка бросилъ въ углу.[31] Не одни его оттопыренные пальцы, но и внимательные, поглядывающіе на все глаза просили работы, ему неловко было сидѣть, ничего не дѣлая. Онъ бы взялъ косу, отбилъ бы, починилъ бы завалившуюся доску на палатяхъ или другое что, но во время обѣдни нельзя работать. Наговорившись съ старухой, онъ поднялъ охлопавшійся кнутъ, досталъ пеньки, вышелъ на крыльцо и на гвоздѣ, у порога, сталъ свивать хлопокъ своими здоровыми ручищами, сдѣланными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывалъ по улицѣ, откуда долженъ былъ идти народъ изъ церкви. Но еще никого не было, только мальчишки въ вымытыхъ рубахахъ бѣгали около пороговъ. Мальчишка лѣтъ пяти, еще въ грязной рубахѣ, подошелъ къ порогу и уставился на Тихона. Это былъ солдаткинъ сынъ, племянникъ Тихона.

— Сёмка, а Сёмка, — сказалъ Тихонъ, — ты чей? — улыбаясь на самаго себя, что онъ съ такимъ мальчишкой занимается.

— Солдатовъ, — сказалъ мальчикъ.

— А мать гдѣ?

— Въ кобѣднѣ, и дѣдушка въ кобѣднѣ, — щеголяя своимъ мастерствомъ говорить, сказалъ мальчикъ.

— Аль ты меня не призналъ? — Онъ досталъ изъ кармана одинъ бубликъ и далъ ему.

— Вонъ она, кобѣдня! — сказалъ мальчикъ на распѣвъ, указывая вдоль по улицѣ и безсознательно вцѣпляясь въ бубликъ.

— А кто я? — спросилъ Тихонъ.

— Ты?... дядя.

— Чей дядя?

— Тетки Маланьки.

— А тетку Маланьку знаешь?

— Семка, — закричала старуха изъ избы, заслышавшая голосъ парнишки, — гдѣ пропадалъ? Иди, чортовъ парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надѣну.

Парнишка полѣзъ черезъ порогъ къ бабкѣ, а Тихонъ всталъ, хлопнулъ раза два навитымъ кнутомъ, чтобъ увидать, хорошо ли.[32] Кнутъ хлопалъ славно. —