Том 7. Это было

– Без ее не пойду! Давай винтовки!..

– Вы… бо-и-тесь?!. – чуть усмехнулась дама.

Он?!.. Это Пашка-то Лютый боится?!. Да пусть она спросит округ всего Гуляй-Поля, и в Каменке, и по Криворожью, про Пашку Лютого!

– Сам наш батько!..

Но тут кареглазый дал ему крепко в спину.

– А билети? Нет, не имеете права отказывать. Получите за двадцать штук. Как так – чьи?!. Какое кому дело, раз самые настоящие! За что плачено – на них не пишут.

Сероглазый выбрал «чистенькие». Почему такое, дешево, по десятке только?!. Дешевле хлеба! Тогда… полсотни билетов, никак не меньше!

Она не решалась брать. Но он сунул ей в руку пачку, выхваченную без счета, и она повела их по лестницам, упрашивая, чтобы не так стучали. Они старались. Музыка лилась к ним из гулких коридоров, катилась на них серебряными шарами.

Дама остановилась перед дверью и шепнула:

– Вы обещали мне! Помните, что здесь – дети. И они увидали музыку.

IV

Они вошли на носках, и все же шум пришел с ними, будто вкатили камень. К ним обернулись испуганные, показалось даме, детские лица… – и, не решаясь дойти до задней скамейки, стоявшей в огромном пустынном зале, – сделав два шумных шага, они чутко попятились и прислонились к стенке.

Смотрели на них светлые детские лица, – глаза…. глаза… И они смотрели… поверх этих глаз, вперед.

За этими ясными глазами, за темными и светлыми маленькими головами в розовых, голубых и белых ленточках, впереди, на помосте, стоял черный ящик рояля, с черным крылом над ним. На стуле, на стопке книг, сидела девочка в белом платье, свесив белые ножки в туфельках, и бегала-бегала тонкими ручками по черно-белой доске – делала музыку…

В папахах, хмуро смотрели они от стенки. Туманно, сонно глядели в огромный пустынный зал, глядели в ряды скамеек, на которых сидели дети. Бедно одетые, с худыми бледными лицами, дети-сироты, дети неведомо где, неведомо как погибших матерей и отцов, кинутые войной в пространство. Были и еще дети, не потерявшие крова, приведенные матерями и сестрами. И все смотрели на этих двоих у стены, с бурыми лицами…

Музыка продолжалась. Перестали смотреть глаза… Тихая музыка….

То была колыбельная песенка, простая, которую все знают, слышали в детстве все. Про котика-кота, про серого волчка и ракитовый кусточек, про сон-дремович… – забытое родное, без слов знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…

Сказала ли им что эта родная песня? Закрыла ли дремою шумный разгул просторов, бездорожья? Звала ли с собой, куда-то?.. Никто не скажет.

Они опустили головы. Слушали, глядя в землю, под мерный рокот швырявшего за стеною моря…

Кончилось… – и они проснулись. Они вскинули головами, тревожно-бойко, – так вскидываются степные птицы. – и высокий толкнул плечом:

– Айда?..

– Айда!..

Опять смотрели на них глаза.

Стараясь не зашуметь, они продвинулись боком к двери.

– Куда же вы?.. Ведь еще же будет!.. – зашептала следившая за ними дама.

– Нет, будет.

По коридорам и лестницам, поматывая мешками, громыхая, словно катили бочку, они скатились в гулкие сени, схватили свои винтовки и вывалились на волю.

Лил дождь. Палили охотники по уткам.

– Куда?.. – спросил кареглазый, озираясь. – К горам, что ли, подаваться?..

Сероглазый окинул таившиеся в дожде дали, чуемые за ними заваленные снегом горы, прикинул что-то…

– К горам. А там… на степу ударим. В случае, в Саблах сомкнёмся.

И повернули к горам, спрашивая порою не знаемую никем дорогу – на Чусарак.

Февраль, 1923 г.

Париж

Свечка

(Рассказ управляющего)

I

Представляете вы себе экономию… – так называют у нас на юге, – ну, в десять тысяч десятин, сто квадратных верст? Так вот, наша Стар-Новка – сорок тысяч. Тридцать два хутора, сахарные заводы, конские, овчарни… Шесть тысяч пар волов, бывало, выедут пахать… – картина! Тысяч пятьдесят рабочих проходило за год, со всех концов России… Сколько недоразумений, мелочишек, а я – главноуправляющий, а экономия-то княжая!.. Представляете положение?!. Кругом – убийства, партизаны, банды… – каждый хулиган мог выдумать обиду и свести счеты… без риска! Ведь все они – герои, а я – пот-кровь сосал!.. Благоразумие толкало меня бежать. Но сознание ответственности за Стар-Новку, – это же наша гордость! – отчаянные просьбы управляющих, упрашивания рабочих… – многие из них здесь родились и Стар-Новку любили, как свою, гордились ею! – и, чувство долга… – еще мой отец и дед ею управляли, – все это вынудило меня остаться. Семью я вывез на Кавказ. Четыре раза брали меня «на мушку», сколько я раз скрывался, и только счастливый случай, уцелевшая в людях искра, – меня спасали. Самые отъявленные… – вдруг проявляли великодушие! Зверь Матяш, перетопивший в наших прудах больше пятисот хлеборобов гетманщины… Ну, об этом после, а вот – про… свечку.