Том 7. Это было

Я напечатал «Именины» – о русской душе, о ее глубине и нежности, о ее чутье к правде, к Божьему, о ее ласковости, о русском обилии, размахе, о благодарности за добро, о ее песне… о ее прегрешениях и слабостях, о ее покаянии… Пусть прочтут. Это ли – «работа с немцами»?!

Я напечатал «Рождество в Москве» – о той же русской шири, о вещном и душевном богатстве, о тяге к чистоте и красоте, о самобытности, о сильном бытии, чем вправе русские гордиться. Пусть прочтут и пусть тогда дерзнут бросить мне грязное – «работал с немцами»!.. Пусть же знают, что мои русские друзья в Берлине, поняв глубинный смысл рассказа, хотели напечатать его в тамошней русской газете; но цензор-немец перечеркнул красными чернилами, до прорыва бумаги, сказав: «нам это совсем не нужно!.,» Потому и «не нужно», что это – против немцев, против их злостно-пошлой маски на Россию. В Париже «протащили», и я получил отзвуки признательности. Пусть прочтут – может быть, поймут, какая тут работа.

Я напечатал рассказ «Почему так случилось?» – сложный, трудный для постижения в беглом чтении. Там – о России, о преступлении против Нее. Там – покаяние русского интеллигента. Но там и апофеоз русской простой души, русского «примитива», но сколькими головами этот «примитив» выше открывшихся перед миром немцев!.. И это называют – «работал с немцами»!..

Не раз предлагали мне в Эмигр. Управлении дать «что-нибудь поактуальнее». Я отвечал, что не пишу для пропаганды, «актуальности» в душе нет. На меня косились, задержали на полгода статью «Певец ледяной пустыни». Мне предлагали возглавить «литерат. отдел» при Управлении и – я отклонил. Предложили – «почетным председателем», – ответил, что не ценю почета. А когда мне пришлось просить о визе за границу, для устройства литературных дел, ответили: «когда же вы дадите что-нибудь актуальное?» Я снова заявил – не-спо-со-бен. Тогда мне было сказано: «дайте прошение о визе… мы направим». Ответа не было.

Я шел на жертву, работая в такой газетке. Но что же делать? Хоть через вражий орган «шептать» правду… – поймут, вздохнут, хотя бы слабый лик России почувствуют. Меня читали-и были благодарны. И все это – никак не значит, что я «работал с немцами»: моя работа шла как раз вразрез с их целью.

Легко, конечно, было уклониться от поганой ямы… Но вот… – если ребенок упал в яму, воздержаться или опуститься в нее из страха загрязниться? Нет, и не подумают о грязи, опустятся, чтобы помочь ребенку. Мой случай, – если взять долг писателя перед народом, – трудней, сложней. Я его понимаю так: если есть малейшая возможность защитить честь родины, оберечь ее чистое имя от издевательств, – надо такой возможностью воспользоваться. Что я и сделал. Все, что я писал за всю свою жизнь, – на виду. Пусть отыщут хоть в одном словечке «работу» на врагов, а не на родину. Я писал только о России, о русском человеке, о его душе и сердце, о его страданьях. О его страшной беде. Только. Против России, за Ее врагов – ни единого слова не найдется. Это боль русского писателя о родном, – для тех, кто читать умеет, – во всем творчестве. И это знают не только чуткие русские читатели, но и читатели более чем «двунадесяти языков».

Май, 1947

Париж

(Русская мысль. 1947. 31 мая. № 7. С. 3)

«Мисюсь» и «Рыбий глаз»

Письмо о русских жещинах

…Редко я отвечаю читателям, но вам отвечу: вы иностранец, а дело тут о нашем большом писателе.

В рассказе А.Чехова «Дом с мезонином», названном в немецком переводе – «Мисюсь», вскрывается очень важное, – о мироотношениях и путях жизни: по уму и по сердцу; читателю образно открывается, какому пути отвечает художественная правда Чехова.

Вы заключаете, что Чехов признает правоту Лиды. Я попытаюсь показать, что это не отвечает художественной правде рассказа.

В послесловии к сборнику – «А.Чехов» я привел одну из сцен рассказа, где намекается чеховская правда; а ясней она проступает в последней сцене художника-пейзажиста с Лидой, и в «диктовке».

Можно ли приписать чуткому Чехову, что он признает правоту за Лидой? правоту ее отношения к свободе чувства, духа? Чехов и имя-то ей дал, хладно звучащее по-русски: сочетание в ее имени «л» и «Э», дающее звуковое впечатление слова лед, вызывает ощущение холода. И, действительно, Лида в рассказе – «ледяная»; немцы зовут таких «рыбий глаз», «фиш-ауге». На такой «лиде» поскользнешься, из «рыбьего глаза» их веет мертвящим холодом.

Как дал Чехов Лиду в последней сцене? Дал окарикатуренной, усмешливым глазом скользнув по ней.