Том 7. Это было

– Выходит, – сиди дома, не гуляй!., задом не виляй!.. Строго стало… бьют!..

Просека отстала. Кустики чернелись, а казалось – головы торчат из снега. По косогору, справа, пошло по насту ледяным сияньем: полумесяц за бугром поднялся. С деревни доносило подвыванье. Собаки – или волки?.. Васькин пустился полем, к лесу. Черные межи пугали. В морозе задымилось лесом, зачернелось. Пошла можжуха. Стояли мужики в снегу, белели шапки, груди. От месяца дымилось, все седело. Будто и огоньки мигали – к лесу.

– Черт понес к Раёво! Засветло бы надо, сам-друг. Теперь опасно.

Васькин постоял, подумал. Впереди овраг, у Липок. Все знают, что приедет… выследить могли: пошел в Раёво…

– Плевать! Скажу, что заболел…

И повернул в Раёво. Просека опять накрыла. Огонек виднелся – окошки кухни. Бросив лыжи, Васькин заглянул в окошко. Пылала печка. На ледяном окошке махались руки, головы мотались.

– Играют в карты? Войти – неловко… этот черт еще!..

Мужик стеснял: Михайла Алексеич начнет смеяться…

– Перегожу. Скажу, что ногу повредил на косогоре. Уйдет – тогда…

Постоял, помялся. Пошел к крыльцу у дома, нашел местечко. На дворе светлело, сугробы голубели мелкой искрой. Над кухней круто подымался столб, крутились искры: здорово раздули печку! В пролете двери, через окно, на сад, – сияли звезды.

– Черт принес!.. – поеживался Васькин, мерзли ноги. – Как раз…

Вспомнил про «судьбу». В кухню захотелось, к печке. Руки все махались, – конечно, в карты… Стало невтерпеж, пошел промяться. Вытоптал в сугробе стежку, как окопчик. «Пойдет – укроюсь». Глядел на дом, на звезды. Вспомнил… Взглянул под рукавом, на месяц: без четверти восемь. Вспомнил опять: самая пора, бывало, – подкатывали тройкой, с бубенцами… бежала Настя, граммофон играл, бутылки на столах сияли…

Васькин взглянул в дыру – сверкали звезды. От стен ложились голубые тени, ель смотрелась в залу. Васькин бегал, мотался по окопу. Поглядывал на кухню: все играли! А, черти!.. Настенька всплывала, красавица артистка, в золотенькой бумажке. «Мразь паршивая!» – а, что сказала!

«А когда-то… как жала руку, просила написать про сердце»…

В ту чудно лунную ночь,
В 12 часов и 20 минут,
Стало невмочь…

Становилось, действительно, невмочь: немели ноги. Васькин заглянул к окошкам. Ходили тени, но руки не махались. Грохнуло колом за дверью. Васькин присел в окопе. Сени заскрипели.

– Спасибо, Михайла Алексеич… на угощенье… – услышал Васькин. – К куму мне зайтить бы надо. Ничего, дойду… при мне оружье! Нет, ночую дома, спасибо.

– Смотри, брат, – говорил любовно кучер, – дойдешь ли?

– Я-та? Лучше раздышусь маленько, с яду… Я с ими умею обходиться, с волками… хочь будь пять штук… прямо, по ногам колом! С энтим вон встрелся… ну, маленько напугался, а… теперь встрену – прямо, колом!.. Я б е в о… вас вот только беспокоить, а попадись мне в поле… у-х-х!.. Мать честная, во, глы-бко… снегом хоть Господь порадовал…

– Правей по тропке! Ну, с Богом! – простился кучер и захлопнул дверь.

Васькин повыждал, потоптался под окошком. Постучал легонько по стеклу.

– Кто та-ам? Ты, Степан?.. – глухо отозвался кучер.

– Это я, Михайла Алексеич… пустите! Ногу повредил… замерз… Васькин я!

– Носит черта… – сконфуженно услышал Васькин и захромал к крылечку. Грохнул кол.

Кучер не сказал ни слова. Васькин дохромал до лавки.

– Позволите, уж заночую?..

– Вот, – показал на лавку кучер. – Нет у меня для тебя подушки. И сена нету. И накрыться нечем.

– Я уж так… погреюсь, послежу за печкой…

– Вот и ладно.

Не говорили больше. Кучер лег за печку, под тулуп. Васькин подкинул чурбачков и лег на лавке, в голова портфель. Часики пробили – 9,10, И… Васькин думал. Слышал – подвывают, будто. Как будто, ближе. Будто, во дворе, собака. Когда пробило полночь, Васькин уже спал, не слышал.

Декабрь, 1925 г.

Париж

Марево

(Рассказ бродяги)

…Вы угадали, я – бродяга. Не потому, что без причала, как мы все, а был и есмь бродяга, русской складки. Бродяжество у нас в крови. А наши идеалы, думы! Надумаем – и рвемся, а оно – ффык! – какмаревовстепи, пропало. Вот, в Монте-Карло мне явилось… Месяц прошел, а я все тру глаза. Ну, выпьем. Этот кабачок зовется «Queue de Chien»! Попали, значит, как бы псу под хвост.

Эх, нет у них органа. Смотришь на зубцы, уносит валом, заматывает душу. «Ему и больно, и смешно, а…» матери-то нет. Куда, бывало, ни заедешь, – трактир, орган. «Тройку», или «Не одна в поле дороженька», или – «На последнюю да на пятерку наймем с милой лошадей…» Словом, – «Эй, вы, други дорогие, мчитесь сокола быстрей!» И мчались…

Эту я песню в Монте-Карло всю ночь провыл, и гарсон даже извинялся: «извините, – говорит, – месье…» и так далее. Ну, выпьем для заряду. Вспрыскиваю один патентик, в вагоне изобрел из Монте-Карло, назвал «Purgatoire universel». J'ai fait mon purgatoire en ce monde! Уже запродал. У меня патентов этих!.. Но главного-то нет, – на место в мире. Прохожу – и только. Но, с начала.