Том 7. Это было

Ель над домом глядела прямо в залу, на сугробы. В проломе двери, через пустые окна, виднелся сад, в закате, розовато-золотистый, снежный. Кирпичи крыльца вздувались. К саду – разбитая веранда, в осколках, бок вырван, снегу нанесло – перины.

«И библиотеку растащили, – вспомнил Васькин, – все-таки набрал на полку».

Не все погибло: троечные сани и коляску в исполком забрали.

«Глупая, сбежала… – думал Васькин, пробираясь к кухне. – Как бы счастливо жили, новых бы людей творили… А теперь одна, вдали от родины. Буржуазия отравила, гнилой культурой! Ну, а что барсук? Старик каленый. Предлагал ему в губисполкоме, Кук оценил бы, лихую езду любит… Конным бы мог парком… сколько овса проходит»…

Окошки кухни были закутаны соломой, завалены навозом, как в деревне. Не снегу зола, помойка. Васькин бросил лыжи, нашарил в сенцах скобку. Прихватило крепко. Он подергал…

– Кого еще?.. – раздался недовольный оклик. – Спать ложусь…

Стукнул кол, крючок.

II

Дымило. Железная печурка стреляла искрами. Воняло самогоном.

– Как заря – и припирайся. Какие теперь гости…

Васькин пригляделся к дыму. Прежний стол, на нем загвазданные карты корытцами, чашка соленых огурцов, колодки, кожа. Михайла Алексеич, все тот же кряж, под потолочину, кудлатый, в серых кудрях, борода по грудь, кучерской армяк внакидку, лиловая фуфайка с желтой кромкой, – в размятых валенках, мягко ступал, котом. Дышал угаром, с самогона.

– Ну и мороз… градусов здорово за двадцать! – развязно крякнул Васькин. – Что, Михайла Алексеич… не ждали?

– Некого ждать теперь, гостей не ходит. А говорили… – кокнули тебя! а ты вон он!..

Кучер сел на липку перед печкой, стал набивать подметки. Васькин снял ружье, присел на лавку.

– То есть, как… за что же меня кокнуть? – спросил он тихо.

– Этих я делов не знаю. Вон, в Комарове одного хватили!.. Могут и тебя ухлопать. Всякого теперь ухлопать могут.

– Вот дак так!.. – недоуменно огляделся Васькин. – А за что меня-то?.. Я, как говорится, сознательный работник, по культуре… и политпросвет! Я просвещаю… Сейчас вот в Липки, в семь часов, доклад читаю… «Наша рабочая культура и крестьянство»! Вот дак раз!..

– Я этих делов не знаю, читателей… – кучер отплюнул в печку, – я и газет-то не читаю, а уж…

– Что же вы слышали? Так нельзя оставить. Кто вам сказал?

– А, может, это про комаровского болтали, спутал. Тоже был читатель, будто…

Васькин усмехнулся.

– Во-первых, надо различать. Солнцев был писатель, селькор… освещал прохвостов! А у меня другая миссия, культурная… Нет, так я не могу оставить, в воздух… Тут зависит… От кого слыхали?

– Галки принесли, не помню. С людями не бываю. Видишь – стучу вот, ремесло-то пригодилось. Сорок годов жил в яме, теперь в хоромах! Ну, жив – и… шляйся.

– То есть, как так – шляйся? Я по государственному делу…

– Ну, отстань ты, ради Бога… отстань! Я вас не касаюсь…

– Странно!.. – фыркнул Васькин, пожал плечами.

Его мутило: ты да ты! Да какого черта, все тыкает?!. А сам не смел: не выходило. С прошлого осталось – вы, Михайла Алексеич. Кучер внушал почтенье – и обращением, и ростом, и голосом, и как глядел, с усмешкой, сверху вниз, с прищуром. Осталась почтительность и робость: все почитают, дядя Насти… Словами не накроешь.

– Странных нонче нет: не подают. Все перемёрли. Были странные, остались… сам понимаешь, кто. Святые дни теперь, не хочу ругаться.

– В хоромах! Сами пожелали… Могли бы и у нас, я бы аттестовал! Или к себе, на родину…

Старик вколачивал гвоздочки.

– Кубарь я вам! Атестовал… Я тебе не лошадь, – атесто-вал IА дом мой, сорок годов, как заколочен. Строиться мне не с чем. Было четыре тысячи зажитых, на книжке, – вы сглотали! Ты меня давно атестовал. Свечку за тебя поставлю. Все твои ди-креты… – похлопал кучер под затылком.

– Странно!.. – встряхнулся Васькин. – Уклоны были, но… самосознание народа… борьба культуры…

– Отстань ты от меня… что ты, ей-Богу, привязался!..

Кучер отшвырнул починку, плюнул. Огляделся, отыскивая что-то. Достал из-под стола бутылку, налил в чашку, выпил. Хрустнул огурца.

– Самогон имею – и хозяин. Могу хоть за границу ехать.

– Сердитесь все, Михайла Алексеич… – сказал, заискивая, Васькин. Закурил. – А все друзьями были…

– Друзьями… Таких друзей… ночь подошла и припирайся. В окошки воют… – сказал кучер, прокалывая шилом кожу. – Ну, если ты с починкой, не возьмусь. Полон, вон, угол натащили.

– Нет, новые бы надо, к весне… охотничьи.

– Охотничьи? Ха-а… До весны не близко. А те-то, ай уж истрепал?

– Какие? – удивился Васькин.

– Какие… не знаешь! У Митьки отобрали… Сергей Андреичевы, вот какие.

– Как вам все известно! Те… отправлены шахтерам, – сказал, нахмурясь, Васькин.

– Знаем тех шахтеров. Дай-ка ружьецо-то, погляжу…

– То есть, вы думаете, что?..

– Дай, сейчас узнаю. Бензель-то стер?

– Это, во-первых, не его. Это об березу стукнуто.

– За это-то и стукнут. А за сапоги с тебя… Мне и на дьячкову долю надо, шестеро после него осталось, как вы угнали… за святое дело! – погрозил кучер шилом. – Молчи, я знаю. А то бы и шить не взялся. Матерьял твой будет? Муки… полтора пуда…

– Полтора?