Том 7. Эхо

Однажды я пошла на объявленную в помещении Камерного театра лекцию Осинского о современной литературе. Лекции-диспуты тогда были и не только в Политехническом. Был разговор о РАППе. Осинский был отличным оратором (потом его обвинили в троцкизме, и он пропал). Рядом со мной сидел человек в френче. Он темпераментно реагировал на всякие выпады Осинского, пытался втянуть меня в разговор. Но я была пай-девочкой и долго не реагировала на обращения незнакомого соседа. Но потом не выдержала и сказала: «Мало их еще ругают!» Тогда мой сосед сказал, совсем развеселившись: «Позвольте представиться. Генеральный секретарь РАППа!» Было смешно, и я уже не могла отмалчиваться.

Узнав, что я не москвичка, он стал мне показывать и называть людей, ему знакомых и сидящих в зале. Помню, про одного круглолицего, в длинной шинели, сказал: «Этот человек пишет роман, который сделает его знаменитым. Роман называется „Цемент“, а фамилия его — Гладков».

Потом сосед пошел меня провожать. Москву я знала плохо, и мы долго блуждали, пока вышли к знакомому мне дому. Это был дом у Патриарших прудов, у того самого турникета, где погиб Берлиоз! Но интереснее другое. Брат моей подруги, у которого мы жили, учился в институте Красной Профессуры и был гордостью семьи. Отец его — бедный, многодетный портняжка. И вот тут пересечение, одно из тех, которые Вам интересны.

Помните «Крутой маршрут»? Евгений Гинзбург рассказывает о том, как начиналась охота на молодую партийную интеллигенцию в Казани. И первой жертвой всех репрессий был Николай Эльвов — тот самый брат моей подруги, у которого мы жили, впервые попав в Москву.

По дороге я спросила своего провожатого: «Вы писатель?» — «Нет, — отвечал. — Я военный работник». Расспрашивал меня о Киеве, об университете, о литературной Украине.

Когда мы прощались, он просил меня написать ему: «Если вы захотите, то напишите, мой адрес простой — Москва, ОГИЗ, Фурманову. Я там главный редактор». Мне эта фамилия ни о чем тогда не говорила.

Прошло время, вышел «Чапаев». Произвел на всех громадное впечатление. Однажды, занимаясь с моим университетским другом Алексеем Полторацким, я рассказала ему о своей московской встрече, и он посоветовал мне написать Фурманову.

И я написала ему довольно нахальную открытку: «Если „Чапаев“ Ваш — откликнитесь!» И он немедленно ответил: «Мой, мой, первый, любимейший!» Так началась наша переписка. Он писал о московских делах, я — о киевских. Когда я заканчивала университет, он написал: «Редактором возьму Вас сразу, а там посмотрим, что сможете…»

А ранней весной — объявление о его внезапной смерти. Может быть, будь он жив, я зафиксировала бы себя в литературе? Муж говорил, что во мне пропадает редактор, и, давая свои рукописи, просил: «Простриги!»

И я выбрала музыку и уехала в Ленинград.

А письма Фурманова недавно сдала в литературный архив.

В. А

Без даты.

Посылаю книжку Марии Петровых. Думаю, что Вас обрадуют и стихи (дивные!), и воспоминания.

Могу добавить и свое начало знакомства. В том самом поселке писателей посреди Москвы мы поселились с первым въездом в 1948 году. Над нами жил писатель Бубеннов, самоуверенный хам. Когда Сталин похвалил его «Белую березу», он совсем распоясался, хамил всем, купил «специальную» машину для выездов на охоту, в пьяном виде поколачивал жену и тому подобное.

Затем въехал в «шикарную» квартиру, а мне сказал как-то довольно презрительно: «Над вами будет жить плакса» — это о Петровых.

Позже, когда мы подружились с Марией Сергеевной и я близко узнала эту прелесть, я вспомнила эти подленькие слова, эту гримасу «литературного быта».

Но все стало на свои места. Кто теперь читает обласканного Сталиным Бубеннова? А имя Петровых звучит все шире. Я горжусь тем, что она меня любила. Хотя я просто музыкант, муж тогда уже умер… Но она всегда была необыкновенно нежна ко мне. И даже соглашалась жить у меня, когда у них был ремонт и я ужаснулась ее присутствию в ремонтном бедламе…

Когда ее дочка родила, они получили новую квартиру на Ленинском проспекте. Как Марии Сергеевне не хотелось уезжать! Мы с общими друзьями Асмусами страшно переживали за нее — как перенесет это переселение. Так и случилось. Недолго прожила она в просторной квартире, даже книги не успели разобрать. Правда, было небо, так мало видное в Москве. Да, рак почки, от которого она умерла, тяжелая конкретность. Но в чем-то силы ее были надломлены; людей пожилых и тонко чувствовавших с места трогать нельзя.

В. А

20.06.89. Абрамцево.

Из письма М. С. Петровых — В. Конецкому.

…А я, Виктор Викторович, пережила весной огромную, непосильную утрату — лишилась любимейшего человека. И так мне в моем душевном одиночестве нужна была Ваша книга… Об этом — о моем — потом, когда-нибудь, может быть, если будет возможность — из души в душу. А может быть, и не надо этого, не смогу.