Том 7

Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.

– Уничтожь его, – советовал он, – пока оно цело, ты не успокоишься…

561

– Как можно! – с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. – Ведь это единственные ее строки ко мне: других у меня нет. Это одно только и осталось у меня на память от нее… – добавил он, глотая слезы.

– Да, такое чувство заслуживало лучшей доли… – тихо сказал Райский. – Но, друг Леонтий, прими это как болезнь, как величайшее горе… Но всё же не поддавайся ему – жизнь еще длинна, ты не стар…

– Жизнь кончилась, – перебил Леонтий, – если…

– Если что?

– Если она… не воротится… – шепнул он.

– Как, ты хотел бы… ты принял бы ее теперь!..

– Ах, Борис, и ты не понимаешь! – почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. – Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели – и всё-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…

Райский молчал.

Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плечи и, сильно тряся, шептал в отчаянии:

– Ее нет, – вот моя болезнь! Я не болен, я умер, и настоящее мое, и будущее – всё умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда – и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..

Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.

– Теперь я понимаю, – заметил он, – но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян…

Козлов горько улыбнулся.

– Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис! – сказал он, – и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами – потому только – что ее любил! А теперь это всё опротивело: я бы готов

562

хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо…

Райский вздохнул.

– А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы – и как любил бы – она бы узнала это теперь… – добавил он.

У него опять закапали слезы.

– Знаешь что, Леонтий: я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны, – сказал Райский.

Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.

– Бабушка просит тебя переехать к нам, – продолжал Райский, – ты здесь один пропадешь с тоски.

Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.

– Спасибо ей: она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..

– Это не чужой угол, Леонтий: мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства крови…

– Да, да, виноват, горе одолело меня! – ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского, – прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь смотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не будет…

– А у тебя есть надежда?

– А что? – вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, – ты думаешь, что нет надежды?..

Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.

– Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать: я так мало следил за твоей женою, давно не видал… не знаю хорошо ее характера.

– Да, ты не хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал бы ей хороший урок… Может быть, этого бы и не было…

Он вздохнул глубоко.

– Нет, ты знаешь ее, – прибавил он, – ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… – Он замолчал. – А если он бросит ее? – почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. – Может быть, она вспомнит… может быть…

– Может быть… – нерешительно сказал Райский.

563

– Постой… что это?.. Кто-то будто едет сюда… – заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.

Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.

– Я всё жду… всё думаю, не опомнится ли? – мечтал он, – и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.

Он вопросительно поглядывал на Райского.

– А ты как думаешь? – шептал он, – ты лучше знаешь женщин – что он смыслит! Есть надежда… или…

– Если и есть, то во всяком случае не теперь, – сказал Райский, – разве после когда-нибудь…

Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.

– Завтра я перевезу тебя к нам, – сказал ему Райский, – а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.

Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.