Том 7

«Как часто мне приходилось слышать, что я «плохой пруссак»; упрек этот меня задевал… Ну что же! Моя партия в настоящий момент потерпела в моем отечестве поражение. Если теперь прусская корона поведет наконец смелую и сильную политику, если его королевскому высочеству, нашему престолонаследнику, принцу Прусскому, удастся объединить Германию мечом, — ибо иначе это осуществить невозможно, — сделать ее великой и уважаемой перед лицом наших соседей, обеспечить ей действительно и надолго внутреннюю свободу, оживить снова торговую жизнь, распределить равномерно по всей Германии то военное бремя, которое теперь слишком тяжело ложится на плечи Пруссии, и, прежде всего, обеспечить куском хлеба бедняков моего народа, представителем которого я себя считаю, — если удастся все это сделать вашей партии — я буду с вами! Честь и величие моего отечества дороже мне моих политических идеалов; я умею ценить французских республиканцев 1793 года» (Фуше и Талейрана?), «которые добровольно склонились перед величием Наполеона в интересах Франции; если бы так случилось, и народ мой еще раз оказал бы мне честь избрать меня своим депутатом, — я был бы одним из первых депутатов, которые с радостью в сердце воскликнули бы: Да здравствует германская империя/Да здравствует империя Гогенцоллернов! Если иметь такие воззрения — означает быть плохим пруссаком, то в таком случае я и не желаю быть хорошим пруссаком».

«Господа, подумайте также немного о покинутых жене и ребенке перед вынесением приговора человеку, который сегодня, благодаря превратности человеческой судьбы, стоит перед вами таким глубоко несчастным».

Эту речь г-н Кинкель произнес в то самое время, когда двадцать шесть его товарищей были — подобным же военным судом — приговорены к смерти и расстреляны. Это были люди, которые умели смотреть в глаза смерти иначе, чем Кинкель в глаза своих судей. Во всяком случае Кинкель был вполне прав, выставляя себя совершенно безобидным человеком. Только по недоразумению мог он оказаться в рядах своей партии; и было бы совершенно бессмысленной жестокостью со стороны прусского правительства дальше удерживать его в тюрьме.

Написано К. Марксом и Ф. Энгельсом в середине апреля 1850 г.

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 4, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС ЗАЯВЛЕНИЕ ЭМИГРАНТСКОГО КОМИТЕТА

В берлинской «Abend-Post» от 14 апреля помещено следующее сообщение, датированное: Штеттин {Польское название: Щецин. Ред.}, 11 апреля.

«В отношении помощи эмигрантам в Лондоне принят следующий порядок: деньги следует направлять Бухеру, который установит связь со Шраммом (из Штригау {Польское название: Стшегом. Ред.}), поскольку между двумя другими комитетами существуют несогласия и деньги ими распределяются пристрастным образом».

В Лондоне фактически существует только один эмигрантский комитет, а именно — нижеподписавшийся, который был основан в сентябре прошлого года, когда началась эмиграция в Лондон. С тех пор имели место попытки создать другие эмигрантские комитеты; они остались безрезультатными. Нижеподписавшийся комитет был до сего времени в состоянии поддерживать (хотя бы настолько, чтобы они не голодали) нуждающихся в помощи эмигрантов, которые все, за исключением четырех или пяти, обращались к нам. Но вследствие массового наплыва эмигрантов, вызванного в последнее время высылками из Швейцарии, средства этого комитета оказались в конце концов почти совершенно исчерпанными. Эти средства распределялись совершенно равномерно, независимо от партийной принадлежности, между всеми теми, кто мог доказать, что участвовал в немецком революционном движении и нуждается в помощи. Наименование «социал-демократический» этот комитет принял не потому, что он поддерживал лишь эмигрантов, принадлежавших к этой партии, а потому, что он преимущественно пользовался денежными средствами этой партии, как это было заявлено уже в его воззвании в ноябре прошлого года[182].