Том 6. Рассказы и повести

В соседней комнате, шипя и задыхаясь, часы пробили четыре. Бессонова лежала по-прежнему на спине, бледная, с усталыми глазами, обведенными черным, а Богдан Юрьевич сидел на краю постели, мотая босой ногой, и говорил:

– Я тогда испугался за вас, по правде сказать. Теперь я вижу, что все слава Богу в конце концов.

– С кем ты говоришь? – спросила Бессонова, недоумевая и пугаясь.

Богдан Юрьевич не слышал вопроса и, мотая по-прежнему ногою, продолжал разговаривать с кем-то, кого не видела Ольга Андреевна.

– Да, – сказал Туманов, усмехаясь, – только мне кажется, вот эти листики должны быть темнее: тогда и все будет приятнее…

Богдан Юрьевич помолчал, слушая:

– Что ж! Я могу, – проговорил он, опять ласково усмехаясь, – только вы мне адрес поточнее скажите… На Забалканском? Ну, хорошо, я сделаю…

– Ах, зачем так! Не надо! – шептала Ольга Андреевна, дергая его за рукав.

Но Туманов не обращал внимания на ее шепот и по-прежнему разговаривал с кем-то, не спуская глаз с сундука, который стоял в углу, около печки.

– Я не забуду, – бормотал он, – а про сырость петербургскую не стоит говорить. Это, знаете ли, для меня самый подходящий климат…

XXIII

В Петербурге все необычайно. И пресловутая холодная чопорность едва ли не маска, которую надел на себя этот город, подобно чахоточному юноше, которому пришло в голову скрыть на час пугающие всех розовые пятна на лице, истомленном лихорадкой… И вот юноша, обреченный на гибель, спешит в маскарад, надев торопливо костюм денди. Но разве не с достоинством носит он свою личину? Разве петербургский ампир не дивная декорация для предсмертной комедии, которую мы разыгрываем на берегах Невы? Ах, если сердце ваше тоскует, предчувствуя гибель, вы невольно полюбите этот невероятный город, такой древний и мудрый, несмотря на свою молодость. Петербург не взмывает лебедью, как Москва в сказочные свои часы, зато он по-иному дивен, и как вещая морская птица дышит туманами, стуча порою своими железными когтями по граниту и вглядываясь в синюю даль Запада, где его родичи вили когда-то на утесах неприступные гнезда.

В Петербурге все необычайно. Необычаен Невский проспект, стремительно вонзившийся, как стрела, в кольчугу великолепной столицы; необычайна Нева, сестра взморья, любовница северо-западного ветра; необычайны стальные каналы, недвижные и безмолвные; необычайны сумрачные церкви и строгие фасады дворцов; необычайны и улицы петербургские, где порою слышен запах моря, где дома похожи на призраки и где прохожие кажутся сомнамбулами…

Как странны и томительны были в Петербурге октябрьские и ноябрьские дни в тот ужасный год. На черном море слагалась пламенная легенда о лейтенанте Шмидте, а в Петербурге уже говорили о Черной Сотне. Революция и контрреволюция «сплетясь, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей, упали разом»…

Стояла влажная петербургская зима, похожая на осень. Днем город окутан был желтым туманом; автомобили и экипажи двигались медленно в непонятном сумраке. Рано зажигались фонари, но и они были окутаны трауром тумана, и трудно, и страшно было идти по улице. Но дома сидеть было еще мучительнее, и каждый стремился на Невский, на Литейный, на Каменноостровский, чтобы смешаться с мутным потоком петербургской толпы.

А какими странными огнями загорелась в те дни любовь. Казалося, что все, как во время чумы, спешат торопливо насладиться радостями жизни, преходящей и тленной. Неслучайно твердят историки «о распущенности нравов во время революции». Поцелуи тогда были сладостнее и болезненнее, объятия безумнее и ужаснее, потому что все жили предсмертно, неуверенные в том, что будет завтра. Пили много вина в те дни, но и вино пахло кровью.

Туманов и Ольга Андреевна поселились в гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской. Они жили в разных номерах, но в одном коридоре. Обедали вместе в маленьком ресторане на Невском. Бессоновой казалось, что все это пока, что вот на днях они что-то решат, и тогда все будет ясно, тогда поймут они, как надо жить. Но она боялась теперь Туманова. Не могла она забыть ночь в Ихменке. Не могла она забыть странные слова: «Никого сейчас в мире нет, только мы, трое…»

– Трое!.. Трое!.. – звучало в ее душе.

У Бессоновой был в Петербурге брат, приват-доцент. Читал он в университете курс о паукообразных. Звали его Ильей. Однажды вечером пришел он к Ольге Андреевне и там встретил Туманова.

Илья Бессонов совсем не похож был на сестру. И характер его, по-видимому, иного был склада. Нельзя было сразу решить, что он за человек, даже приблизительно. Он был развязен, но и застенчив вместе с тем. Говорил он весело и в каком-то лихорадочном возбуждении, размахивая руками и странно наскакивая на собеседника, однако подчас что-то унылое и безнадежное было в его речах. Иногда глаза его были грустны, а красный рот смеялся; иногда наоборот, когда он говорил о печальном и страшном, смеялись лукаво его глаза. И при всем том наружность его была самая непримечательная на первый взгляд: круглое розовое лицо и все черты какие-то мягкие, зыбкие, неуловимые…