Том 6. Обрыв. Части 3-5

– Я, признаюсь вам, мало думал об этом, – сказал Райский, – но теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…

– Вот позвольте к слову спросить, – живо возразил гость, – вы изволили сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой это восточный вопрос?

– Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.

– Так… – задумчиво сказал он. – Да вопроса никакого нет!

– Теперь всё «вопросы» пошли! – сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, – из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…

Замолчали.

– Или, например, Ирландия! – начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, – пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…

– Ну-с, так что же?

– Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать туда, в Ирландию?

– Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.

– Какой бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.

– Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда?..

– Как это можно! Мы – совсем другое дело…

– Ну, как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андреич, – а? тогда что?

– Ну, не дай боже! – сказал помещик.

– Сохрани боже! – сказала и Татьяна Марковна.

– Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! – продолжал Нил Андреич.

– А что? – с испугом спросила Бережкова.

– Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у Мамышева не покойно…

– Сохрани бог! – сказали опять и помещик, и Татьяна Марковна.

– Правду, правду говорит его превосходительство! – заметил помещик. – Дай только волю, дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!

– Начинается-то не с мужиков, – говорил Нил Андреич, косясь на Райского, – а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «Скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) – и дальше, и дальше, – и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..

В зале сделалось общее движение.

– Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! – сказал помещик, обратясь к священнику. – Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям – только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда всю семинарию…

– Да, помню, – сказал священник, – нашли запрещенные книги.

– Ну, вот видите!

– Скажите на милость, – обратился опять Иван Петрович к Райскому, – отчего это всё волнуются народы?

– Какие народы?

– Да вот хоть бы индейцы⁴: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?

Райский молчал. На него находила уже хандра.

«Какой гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! – подумал он, – каких уродов не встретишь у бабушки!»

И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван Петрович.

– А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая – чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно… – начал он опять свое.

– Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… – заметил Тычков.

– Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь опять пишут, что римский папа…

В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные, белые руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.

– Какая жара! Bonjur, bonjur[4], – говорила она, кивая на все стороны, и села на диван подле Райского.

– Тут нам тесно! – сказал Райский и пересел на стул рядом.

– Non, non, ne vous dérangez pas[5], – удерживала она, но не удержала. – Какая скука! – успела она шепнуть ему, – у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного…

– Зачем? – спросил он вслух, – дело есть?

– Да, дело! – с улыбкой и шопотом старалась она говорить.

– Какое же?

– А портрет?

– Портрет, какой портрет?

– А мой! Вы обещали рисовать: забыли – ingrat![6]

– А! Далила Карповна! – протяжно воскликнул Нил Андреич, – здравствуйте, как поживаете?

– Здравствуйте! – сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.

– Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…

В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.

– Грубиян: сейчас глупость скажет!.. – шептала она Райскому.