Том 6. Казаки

Нашъ одинъ охотникъ и пошелъ, вотъ твоего хозяина дядя, засѣлъ на кукурузѣ и ждетъ. Пришелъ табунъ и большущiй чортъ впереди идетъ, — съ корову, говорилъ. Какъ обнюхалъ казака, фыркнулъ и прогналъ свой табунъ, а самъ пошелъ кукурузу полосовать. Только казакъ прицѣлился: «Отцу и сыну и святому духу!» — какъ данкнетъ; даже слышалъ, какъ пуля въ него шлепнула; а кабанъ на него, подскочилъ и ну его полосовать, всю спину взодралъ. Такъ не бросили, пошли другiе казаки, лапазикъ построили, тоже убить хотѣли. Сколько ни стрѣляли, не беретъ пуля, да и все. Мой батюшка у Бурлака сталъ спрашиваться на этого кабана идти. «Не ходи», говоритъ: «онъ не кабанъ, онъ чортъ». Батюшка и оставилъ. А урванъ-охотникъ, про котораго я тебѣ сказывалъ, тотъ пошелъ: «пустяки», говоритъ: «я его убью». Взялъ въ ружье три мѣрки пороху вкатилъ, да бирючей шерстью запыжилъ, да двѣ пули, да жеребъ съ хлюстомъ послалъ и пошелъ за рѣку. Какъ пришелъ кабанъ, онъ и трахнулъ. Да такъ трахнулъ, отецъ мой, что ружье у него изъ руки выскочило да его по лбу, да сажени на три улетѣло. Такъ казакъ безъ памяти и упалъ. Утромъ пришли казаки, глядятъ въ кукурузу: урванъ лежитъ навзничь, все мурло разбито; прошли шаговъ 30, и кабанъ лежитъ: насквозь ему двѣ пули черезъ грудь прогналъ. Такъ сказывали, въ томъ кабанѣ 25 пудовъ было».[48]

10.

БѢГЛЫЙ КАЗАКЪ.

Глава I. Праздникъ.

1) Въ Греенской станицѣ былъ весенній праздникъ. Исключая строевыхъ казаковъ, которые и въ праздникъ несутъ службу по кордонамъ,[49] весь станичной народъ былъ на улицѣ. Старики, собравшись кучками, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правленія или у завалинъ хатъ и съ важностью, насупивъ сѣдыя брови, мѣрными голосами бесѣдовали о станичныхъ дѣлахъ, о старинѣ и о молодыхъ ребятахъ, равнодушно и величаво поглядывая на молодое поколѣнье.

Проходя мимо нихъ, бабы пріостанавливались и опускали головы, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ, и снимая попахи, держали ихъ нѣкоторое время передъ головой. — Старики замолкали, кто строго, кто ласково осматривали проходящихъ и медленно снимали и снова надѣвали попахи. Бабы и дѣвки въ ярко цвѣтныхъ бешметахъ съ золотыми и серебрянными монистами[50] и въ бѣлыхъ платкахъ, обвязывавшихъ имъ все лицо до самыхъ глазъ, сидѣли на землѣ и бревнахъ, на перекресткахъ въ тѣни отъ косыхъ лучей солнца и грызя сѣмя звонко болтали и смѣялись. Нѣкоторые держали на рукахъ грудныхъ дѣтей и разстегивая бешметъ кормили ихъ или заставляли вокругъ себя ползать по пыльной дорогѣ. Казачата на площади и у воротъ мячомъ зажигаливъ лапту и оглашали всю станицу своими звонкими криками. Дѣвчонки, сцѣпившись рука съ рукою, тоненькими голосками пища пѣсню какъ будто большія дѣвки, топтались на одномъ мѣстѣ, водили хороводы. — Молодые льготные[51] казаки, писаря и вернувшіеся домой на праздникъ, въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, подходили то къ одному, то къ другому кружку бабъ и дѣвокъ и, придерживаясь рукой за кинжалъ и молодецки переставляя ноги или поправляя папахи, пошучивали и заигрывали съ дѣвками и молодыми бабами. — Кое гдѣ краснобородые сухие Чеченцы съ босыми ногами, пришедшие продавать или покупать изъ-за Терека, сидѣли на корточкахъ около знакомаго дома и, покуривая и поплевывая въ пыль, быстро перекидывались нѣсколькими гортанными словами и любовались на праздникъ. Изрѣдка провозилъ на волахъ скрипучую арбу съ камышемъ широкоскулый работникъ ногаецъ. Кое гдѣ слышались пьяныя пѣсни загулявшихъ казаковъ. Всѣ хаты были заперты и крылечки съ вечера вымыты. Даже старухи были на улицѣ. По сухимъ улицамъ въ пыли подъ ногами валялась шелуха арбузныхъ и тыквенныхъ сѣмячекъ. Жаръ уже спалъ, небо было ярко сине и только растрепанныя, бѣлыя разчесанныя тучки тянулись надъ бѣло-матовымъ хребтомъ, виднѣвшимся изъ-за камышевыхъ крышъ.