Том 6

Моряков мы нашли в районе Большого Руддилова, недалеко от Котлов. Прежде всего наткнулись в лесу на перевязочный пункт. Лес был полон матросов. На белых марлевых повязках всюду краснела запекшаяся кровь. Под соснами пахло аптекой. Кто лежал на траве, прикрытый бушлатом, кто сидел на сухой, осыпанной хвоинками земле, кто, превозмогая боль, расхаживал меж деревьев. Непрерывно подъезжали машины: подвозили из боя одних, увозили других — дальше в тыл, в сторону фортов и Ораниенбаума.

Увидев, что мы делаем записи в блокнотах (а мы записывали фамилии врачей и сестер, работавших на этом пункте), к нам подошел рослый, плечистый моряк. Бушлат расстегнут, на голове зеленая армейская каска, ленточки бескозырки висят из кармана клешистых брюк. Запыленный, перепачканный в земле.

— Куда записываете? — спросил он басом. — Пишите и меня: Виктор Лысак, краснофлотец.

Мы не сразу поняли, о чем это он.

— Добровольцев, что ли, куда набираете? — пояснил Лысак.

— Какой же из вас доброволец, дорогой товарищ! Вас только что перевязали!

С усмешкой полнейшего пренебрежения он скосил глаза на свою руку в бинтах, скрытую под флотской тельняшкой, через которую проступали алые пятпа свежей крови.

— Мелочь.

— Они все такие, — сказал врач. — Это же моряки. Балтийцы.

Немало и друг мой Михалев и я посмотрели на своем веку кинофильмов, подобных тому, который называется «Мы из Кронштадта», насмотрелись фильмов о днях революции, о годах гражданской войны, прочли десятки отличных книг о наших балтийцах, восхищались теми, кого народ именовал когда-то «красой и гордостью революции», перед кем в панике бегали и белые и интервенты, контрики разных мастей. По книгам, по фильмам мы помним их в пулеметных лентах крест-накрест через грудь, в бушлатах и форменках, из-под которых непременно — полосками — тельняшка; помним с наганами за поясами, с лимонками и бутылками у поясов, с трехлинейками на ремнях за плечами. Моряки, которых ленинградцы встречали в предвоенные мирные годы на невских набережных, на бульваре Профсоюзов, на их эсминцах и крейсерах, бросавших в дни праздников якоря на Неве, были уже иными, чем те, из фильмов и книг, — слишком лощеные, слишком чистенькие, слишком красивые.

И вдруг вот оно все, прежнее, вновь во весь его волнующий рост поднялось из далекого прошлого. И ленты с патронами, и лимонки, простреленные бушлаты, рваные тельняшки… Суровый, грозный, бесстрашный народ. Как б былые времена, сошли они на сушу для борьбы с врагом. Вновь слава летит о них по всему фронту. Балтийцы! Верные защитники Ленинграда. Они презирают боль. Они презирают смерть.

Сколько проклятий обрушили на вас когда-то белые генералы, организаторы контрреволюции, белоэмигранты. И снова вас проклинают — теперь уже немецкие генералы, черные эсэсовцы, коричневые «партайгеноссе» Гитлера.

Может быть, об этом будут со временем рассказывать сказки и будут о том сложены песни — такие волшебные, как о победителях змеев-горынычей. Но сейчас мы то тут, то там запросто выслушиваем один удивительный случай за другим, и рассказывается об этих случаях, будто о чем-то до крайности обыденном, обычном, не из какого ряда вон не выходящем.

Сигнальщик морской службы Федор Ильченко был в бою. Он полз вперед, готовясь бросить гранату. Его ударило в поясницу. Потрогал, что там такое: вся ладонь в горячей крови. Командир приказал Ильченко выбираться из огня. Сигнальщик пополз обратно. В кустах он наткнулся на своих товарищей. Они удивились странному способу передвижения моряка. «Вставай, вставай, чего рака из себя изображаешь! — сказали ему. — Немец уже давно тебя не видит». Хотел было моряк подняться, а не может. «Посмотрите-ка, что у меня там?» — попросил, задирая гимнастерку на спине.

Моряки взглянули: на пояснице рапа, а оттуда, из раскровавленных мышц, выглядывает донце пули. Видать, была шальная, рикошетная, полсилы уже утратившая, и вот увязла в мышцах.

— Слушай, может, ее выдернуть тебе, а? — предложил кто-то.

— Дергайте.

Один из тех, у кого руки были покрепче, ухватил пальцами толстый конец пули и рывком вытащил ее из раны.

— Ну как?

— Да легче вроде. Так и есть — легче.

Ильченко встал и пошел к перевязочному пункту.

Израненные, кое-как, наспех перевязанные на поле боя, молча — а то для лихости даже с шуточками — переносящие боль, эти люди в лесу спокойно, не толпясь и не толкаясь, ожидают очереди к хирургам. Ни один не хочет эвакуироваться в тыл. Без протестов уезжает на санитарных машинах только тот, который уже не стоит на ногах. Ио даже и многие из тех, кого увозят, поскрипывают зубами:

— Мы еще с ним встретимся, с гадом!